Главная » 2022»Сентябрь»21 » Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 077
02:01
Богдан Хмельницкий. Старицкий Михаил. У ПРИСТАНИ. Книга третья. 077
***
Парубки разделились на три группы и поползли по земле. Лезть было тяжело и неудобно. Несколько раз Оксана натыкалась в темноте на острый сучок или еловую шишку, но она не замечала ничего.
— Слышишь, лошади храпят! — раздался над ее ухом шепот соседа.
Оксана прислушалась и действительно услышала лошадиный храп.
— Конные... — прошептал снова мужик. — Либо козаки, либо паны, но не наш брат, серяк.
Они подвигались дальше. Почва начала понижаться.
— Обрыв, хлопче, — прошептал снова мужик, — будь осторожен, не кувыркнись...
— Не бойтесь, дядьку, — едва могла ответить задыхающаяся от волнения Оксана,
Но вот деревья начали редеть, и наконец лазутчики очутились почти на самом краю обрыва.
— Ты дальше не лезь, хлопче, посмотрим, видно и отсюда, — удерживал ее за плечо мужик.
Оксана замерла на месте и, вытянувшись, из-за дерева начала всматриваться в то, что происходило внизу.
В долине, окруженной со всех сторон лесами, горели ярко четыре больших костра с установленными на них котелками. Вокруг них сидело душ сто козаков в синих жупанах, смушевых шапках, а между ними мелькали и хлопскио серяки.
— Наши, наши, дядьку! — вскрикнула громко Оксана. — Смотрите, козацкие шапки, жупаны!
— А почему ж их душ сто, не больше? — заметил ещё нерешительно мужик.
— Кто знает, они нам расскажут... быть может, это передовой отряд... идем, идём скорее, — задыхалась Оксана, дергая крестьянина за рукав.
— Стой, — остановил он ее, — мне послышалось какое-то лядское слово.
— Да нет же, нет! — вскрикнула нетерпеливо Оксана. — Ведь видите же вы — козаки... козаки! — и с этими словами она бросилась вперед.
Крестьянин поспешил за ней. Через две минуты они уже стояли на краю обрыва.
Появление их было замечено среди козаков и вызвало сильное волнение.
— Эй, кто там? До зброи! — закричали некоторые из них, подымая ружья.
— Стойте, стойте, братове! — замахала Оксана и крестьянин шапками, спускаясь с обрыва.
— Свои, свои, свои!
Последний возглас, казалось, не произвел особенно приятного впечатления на козаков, но они остановились, не спуская мушкетов.
Оксана не сбежала, а слетела с обрыва.
— Вы от Морозенка, от Морозенка, панове? — бросилась она к ним с вопросом.
— Гм... вот что! Да, от Морозенка, — ответили ей некоторые, другие переглянулись.
— Где же он?
— А тут близютко... А вы куда?
— Мы с загоном... нас выслали вперед разведать, чтобы не налететь на поляков...
— С загоном? — переспросил встревоженно один из козаков, казавшийся старшим. — А много ли вас?
Нет, всего тридцать.
Козак шепнул что-то другому и продолжал свои расспросы:
Куда же это вы шли?
— Да к Морозенку, спешили соединиться... говорили, что он недалеко.
Да это он нас выслал вперед, а где же ваши товарищи?
Здесь, в лесу, — ждут гасла, — ответил крестьянин.
— Ну так давайте ж его скорее... чего же вы ждете? — зашумели кругом козаки. В это время из опушки показались и другие четыре парубка. Крестьянин, пришедший с Оксаной, поднял пистолеты и дал один за другим два выстрела.
Оксана засыпала вопросами давно желанных друзей, но они большей частью отмалчивались или произносили какое-нибудь односложное слово.
Не прошло и получаса, как из опушки начали показываться вооруженные ножами, дрекольями, самодельными мечами крестьяне; козаки приветствовали их громкими радостными восклицаниями.
— Ну что же, теперь все, диду? — спросил старший из козаков деда, когда последние группы спустились с обрыва.
— Все, все, сынку! — ответил старик.
— Ну так пойдем к атаману, оставьте только тут дреколье, — скомандовал козак.
Крестьяне побросали наземь оружие и тихо, поснимав шапки, последовали за козаком. Остальные козаки двинулись полукругом за ними. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как вдруг раздался чей-то визгливый, шипящий голос:
— На пали их всех, на виселицы быдло!
Если бы в это время земля провалилась под ногами поселян, они не так бы испугались и поразились, как от этого возгласа; они даже сразу не поняли, что случилось, как это козаки начали кричать по-польски и ругать их быдлом? Но им не дали опомниться. С гиком, с дикими криками набросились на них со всех сторон переодетые ляхи.
— А что, поймались, псы, схизматы, быдло! — раздались
со всех сторон яростные польские возгласы, и, выхвативши кинжалы, ножи и сабли, ринулись на крестьян разъяренные ляхи.
— Зрада! Зрада! За нолей, братове! — раздались крики среди крестьян.
Некоторые схватились за ножи, но так как они против сабель и копий оказались ничтожными, то защищаться было кечем.
Произошла какая-то безобразная свалка: поляки набрасывались на крестьян, валили их на землю, скручивали веревками, прикалывали кинжалами.
Почти никто не сопротивлялся.
Й неожиданность, и ужас, и беспомощность парализовали совершенно крестьян.
А чей-то визгливый голос все выкрикивал:
— Оставьте несколько псов для потехи, шкуру с живых сдерем, на колья посадим. Гей, готовьте пали и веревки, мы им покажем Морозенка! А вы, бестии, подумали, что это и вправду козаки? Ха-ха-ха, только вашу шкуру надели, чтобы лучше ловить вас и карать за бунтарство! — кричал и шипел голос, разражаясь какими-то дьявольскими проклятиями.
Когда Оксана услыхала этот голос, он ей показался знакомым, но из всех его проклятий она поняла только одно: что она снова попала в ловушку к полякам. Охватившее ее отчаяние было так велико, что Оксана почувствовала вдруг, как всякая энергия, всякая жажда жизни покидает ее.
«Ох, смерть, скорее бы только!» пронеслось в голове ее, и она безропотно дала связать себя, когда очередь дошла до нее.
XXXV Расправа с крестьянами продолжалась недолго: через четверть часа все оставшиеся в живых уже лежали на земле, связанные веревками.
— Ну, теперь стругайте скорее пали, панове! — раздался над Оксаной тот же визгливый голос. — Половину этого быдла на пали, а половину повыше — на деревья. Можно было бы с ними разделаться и лучше, да жаль время терять!
С этими словами говоривший шляхтич, одетый в костюм крестьянина, толкнул Оксану изо всей силы ногой; но Оксана даже не полюбопытствовала поднять голову и взглянуть в лицо тому, в чьи руки досталась ее жизнь; она даже почти и не почувствовала удара.
Повернувшись лицом к земле, она шептала побелевшими губами:
— Смерть... смерть... скорее бы! Эх, нет сил больше жить!
Ляхи исполняли торопливо приказания своего начальника.
— Третьего на кол, — скомандовал он резко и, указавши на деда, прибавил: — Этого старого пса связать и в живых оставить, — расспросим с угольками.
Началась последняя конвульсивная борьба жертв. Раздались раздирающие душу вопли и стоны. Ляхи подымали крестьян, набрасывали им на шеи веревки и с громким хохотом вздергивали на деревья; других раздевали донага и тащили на пали,
— Так вам, псам, так вам, собакам, — приговаривал злобный, шипящий голос начальника отряда, — корчьтесь, шельмы; захотелось панами быть, вот вам и честь! Сидите, сидите спокойно, а я постою перед вами!
Некоторые из крестьян падали шляхтичу в ноги с мольбами о пощаде, но вопли эти, казалось, раздражали его еще больше.
Большинство же крестьян шло тихо, покорно и тупо, как идет в бойню подгоняемый резником бык.
Наконец очередь дошла до Оксаны. Оксана быстро поднялась с земли и, повернувшись к деду, произнесла тихо:
— Простите, дидуню, если когда обидела в чем вас.
— Бог простит тебя, дитя мое, прости и ты меня, — ответил дрогнувшим голосом дед, утирая глаза.
Оксана поспешно наклонилась и прижалась губами к руке старика.
Дед осенил ее крестом.
— Да вот еще, дидуню, — сняла она торопливо зашитый в парчу пакет. — Вас оставили в живых, возьмите спрячьте, быть может, удастся спастись, — это батьку Богдану нужно. А Олексе, увидите его, скажите, что любила, люблю и буду вечно... вечно...
Но в это время над головою Оксаны раздался голос старшего ляха, одетого козаком, с которым она разговаривала вначале.
— А вот и тот хлопец, который все о Морозенке толковал, он может нам много рассказать!
— Тащи его, песьего сына, сюда! — скомандовал визгливый голос.
Оксана вздрогнула с головы до ног. Ужасная догадка прорезала вдруг ее мысли. Она подняла голову, взглянула и замерла.
Перед ней стоял Ясинский.
Оксана пошатнулась и едва не упала на пол.
О господи, да неужели же и смерть не даст ей господь, а позор?
Грубый толчок поляка заставил ее очнуться.
— Ну, иди ж, иди, чего упираешься? — крикнул он сердито, приправляя свои слова добрым ударом кулака.
Оксана сделала несколько шагов; ей показалось, что Ясинский не узнал ее, и пока решилась молчать, не подымая головы, чтобы быть поскорее осужденной на смерть. «Прощай, Олекса, навеки!» — произнесла она про себя и начала повторять слова молитвы.
— Ну, говори, щенок, поскорее: что ты знаешь об этом собачьем схизмате? — крикнул Ясинский.
Оксана молчала.
— Где он? Сколько у него быдла? Куда идет? — продолжал он допрашивать.
Оксана закусила губу и опустила еще ниже голову.
— Ишь, хлопская тварь, как молчит теперь, змееныш! — крикнул грубо приведший Оксану лях и ударил ее со всей силы кулаком под подбородок.
Голова Оксаны невольно подскочила вверх, от сильного толчка шапка слетела с нее, волосы рассыпались и закрыли до половины лицо. — А тогда, небось, как трещал, — продолжал он: — «Здесь, мол, недалеко брат мой коханый...» Отвечай же, когда ясный пан тебя спрашивает! — замахнулся он снова кулаком.
Но Ясинский перебил его с тревогой в голосе:
— Недалеко, говорил хлопец?
— Да ведь это они к нему и спешили! — ответил лях.
— Что ж ты молчишь, щенок? Отвечай сейчас, или я запорю тебя канчуками! — заревел Ясинский, наступая на Оксану, и, выхвативши из-за пояса нагайку, он свистнул ею в воздухе и ударил Оксану со всей силы по спине.
Оксана вздрогнула, но сцепила еще больше зубы и решилась не отвечать до самой смерти ни одного слова.
Ясинский попробовал предложить ей еще несколько вопросов, сопровождаемых ударами хлыста и кулаков, но Оксана молчала так упорно, что можно было даже усомниться в том, в состоянии ли она была говорить.
— А так, так, щенок заклятый! — зашипел с пеной у рта Ясинский, забывая в порыве бешенства недалекую опасность. — Канчуков сюда! Я уже одного такого научил в Суботове, научу и тебя!
Оксана помертвела. «О господи, все погибло!.. Они сейчас сорвут с нее одежду... узнают... Что ждет ее? Этот зверь... Опять... Нет!.. Нет!.. Смерти! Смерти! Кто же даст ей смерть?..»
И, забывая все на свете, Оксана крикнула не своим голосом, бросаясь к деду:
— Диду! Спасите! Убейте! Не допустите!
— Не допущу! — крикнул дрогнувшим от волненья голосом дед и, рванувши с небывалой для его лет силой веревки, он бросился как безумный с ножом к Оксане.
Все это произошло в одно мгновение, но прежде чем дед успел добежать до Оксаны, свидетели этой сцены пришли в себя.
— Держи старого пса! Вали хлопца! — зарычал Ясинский.
Однако сделать это было не так-то легко.
Оксана защищалась с яростью бешеной кошки; не имея никакого оружия, она впивалась когтями и зубами в старавшихся повалить ее ляхов. Отчаяние придавало ей силы. Она была действительно страшна в эту минуту. С диким рычаньем вырывала она зубами куски мяса у своих мучителей, вцеплялась окровавленными руками в глаза, в лица и рты.
— Стой, доню, зараз, зараз! — кричал и обезумевший дед, размахивая ножом.
Но с дедом покончили скоро.
— А вот тебе, старый пес! — крикнул старший из ляхов, ударив его палашом по руке; кисть ее со стиснутым крепко ножом упала на землю, лях выхватил его и с диким хохотом погрузил до рукоятки в грудь старика. Дед только захрипел и упал, как куль, на землю.
Не долго защищалась и Оксана.
Один из ляхов схватил ее сзади за талию и ловким движением повалил сразу на землю.
— Спасите! Сжальтесь! — рванулась она еще раз, но было уже поздно.
— Канчуков! — заревел Ясинский.
Пара сильных рук рванула с нее сорочку, обнажив грудь... Оксана вскрикнула и потеряла сознание...
— Дивчына! — крикнули все, расступаясь в изумлении.
— Вот так находка! — вскрикнул с усмешкой Ясинский. — Як бога кохам, панове, Венера к нам благосклонна, она посылает нам утешение даже в походе. А ну-ка посмотрим, хороша или нет? — подошел он к Оксане и, отбросивши с ее 'лба волосы, глянул ей в лицо
— Оксана! — вырвался у него невольный возглас. — Но как? Каким образом? Умерла? Жива? Воды скорее! — заговорил он отрывисто, наклоняясь над ней.
— Жива! — ответил грубо один из стоявших здесь ляхов. — Водой облить — отойдет.
«Отойдет или нет, а больше уж от меня не уйдет», — прошептал про себя Ясинский.
— Поднять ее и отнести в мою палатку! — скомандовал он, выпрямляясь.
Но в это время к нему подбежал, задыхаясь, какой-то испуганный шляхтич.
— Пане Ясинский! На бога! Скорее! — заговорил он, едва переводя дыхание. — С той стороны леей наступают козаки, кажись, Морозенко...
Но Ясинский не дал ему окончить. Лицо его побледнело... Глаза остановились с безумным ужасом...
— На коней! — крикнул он. — Скорее! Скорее! Всех приколоть... никого не оставить... чтоб не было следа... Залить костры... Ее... — указал он на Оксану, — во что бы то ни стало с собой!
Через полчаса на месте стоянки все было тихо и безмолвно. От загона не осталось и следа. При тусклом свете тлеющих углей белели повешенные и посаженные на кол крестьяне; на земле темнели группы трупов, приколотых наскоро. Посреди всех лежал, разметавши руки и седые волосы, дед с зияющею раной в груди.
Через полчаса с трех сторон обступили это место конные отряды Морозенка. Завидя еще издали догоравшие костры, они с осторожностью надвигались на неизвестное становище, но, заметивши, что никого нет, подскакали торопливо и наткнулись прямо на теплые еще трупы.
— Пане атамане, — крикнули передовые, — ляхи только что были здесь!
— Как ляхи? — отозвался на крик молодой, сильный голос, и в слабо освещенном кругу показалась на бешеном рыжем коне статная фигура знакомого нам Морозенка. За атаманом стали подъезжать и остальные... Все останавливались и смотрели равнодушными глазами на трупы: они привыкли уже к подобным зрелищам.
— Ляхи, ляхи... — заговорили ближайшие, — это их штуки: все ведь наши селяне лежат.
— Не только лежат, но и сидят, — подхватили другие, ощупывая посаженных на кол, — еще тела теплые... Наскоро, видно, прикончили и удрали.
— Погнаться бы, пане атамане, — предложили некоторые, — Поджарить можно на угольях, а то рассадить на кольях рядом с хлопами и панов... либо пришить собственными ремнями к спинам их эти трупы...
— Все это добре, — промолвил после некоторого раздумья Морозенко, — да только куда за ними гнаться? Ночь и лес... а времени у нас мало на играшки.
— Да вот, — нагнулся один к земле, — лыст какой-то валяется. Може, через него можно узнать, куда они утекли?
— Давай сюда лыст! — заинтересовался Морозенко и, взявши в руки пакет, раскрыл его и стал внимательно осматривать, поворачивать во все стороны. — Что в нем? Вот бы... Гей, панове! — обратился он наконец громко ко всем. — Кто из вас грамоту знает, кто может по писаному прочесть?
Все зашевелились и начали передавать атаманский вопрос друг другу, но ответом на него было лишь пожимание плечами да отрицательное покачивание головой.
— Что же, неужто ни одного пысьменного в нашем отряде нема? — допытывался с досадой Морозенко. Но все переглядывались и молчали. Некоторые только, обиженные этим вопросом, отвечали недовольно:
— А на черта нам, пане атамане, эта грамота? Разве мы дьячки, что ли? Доброму козаку и не подобает держать книжку в руках, — руки ведь нам богом даны для сабли, а не для чего другого.
— Это правда, — загудели сочувственно многие, — а вот между нами же есть настоящий дьяк, Сыч... так пусть и выводит буки-аз-ба.
— Правда, я и забыл, — обрадовался Морозенко, — попросите же батька сюда.
Вскоре явился опачканный весь в крови да грязи огневолосый Сыч.
Он, по-видимому, смутился предложением своего названного сына, но лыст взял в руки и стал к нему присматриваться...
— Посветите ему! — приказал Морозенко,
К Сычу поднесли несколько горящих головней.
— Нет, сыну, — после долгого молчания промолвил наконец Сыч. — По-мудреному тут словеса закручены... Да еще, кажись, по-польски... а я только по церковным книжкам разбираю, да и то по тем, что на память учил... Вот только заголовок разобрал, что, мол, лыст Богдану Хмельницкому...
— Богдану, нашему батьку, гетману? — всполошился атаман. — Так давай его сюда... может, что-нибудь очень важное... — спрятал он за пазуху неразгаданное послание. — Да знаете что, братцы, — обратился он к отряду, — не будемте по пустякам тратить часу, а поспешим к ясновельможному.
— Згода, згода! —откликнулся дружно отряд и крупною рысью двинулся за своим атаманом.
В крепком замке князя Корецкого собралось много польской знати, и благородных рыцарей, и их пышных жен, только самого хозяина не было дома: он с небольшою, но отборною дружиной присоединился к славному вождю Иеремии Вишневецкому под Немировом, оставив замок, имущество и семью под защиту своих и съехавшихся команд, врученных комендантству пана Вольского. В неприступности этого замка был, впрочем, уверен не только сам владелец его Корецкий, но и опытный воин князь Вишневецкий, решившийся отправить туда свою дорогую супругу Гризельду. Кроме этой знаменитой красавицы из дома Замойских, гостили теперь у пани Виктории и другие важные дамы: пани Анжелика Остророг, жена известного ученого и магната в крулевстве, пышная пани Сенявская
{403}
с своим мужем, приехавшие недавно из-под Львова, где в их маетностях стало теперь небезопасно, пани Калиновская, жена плененного гетмана, пан Собесский
{404}
с своей дочерью, светлокудрой, с огненными черными глазами панной Розалией, прибывшие на днях из Варшавы, и много других соседних помещиков, укрывшихся от бед в гостеприимном и надежном гнезде князей Корецких.
Огромное общество, собравшееся по случаю смутного времени у княгини Виктории, проводило время весело, беспечно, в пирах, танцах, за венгржиною, за старым литовским медом, за добрыми настойками, мальвазиями, ратафиями и за всякими другими усладами. С одной стороны, легкий, беспечальный характер польского пана, попавшего в защищенное место, заставлял его сразу забывать об опасности, о всех перенесенных ужасах и предаваться кичливой самонадеянности да веселью, а с другой стороны — увлекательная, пылкая и отважная хозяйка замка воодушевляла все общество, изобретая всевозможные развлечения.
Все знакомые пани Виктории были приятно изумлены счастливою переменой ее настроения в последнее время. С той ужасной ночи в Лубнах, когда при зареве бушующего пожара, при грохоте гармат и лязге сабель она пережила такие страшные минуты сердечных напряжений, характер ее изменился до неузнаваемости: легкость, игривость, увлекательность оставили ее навсегда, а их заменили сумрачная замкнутость и тоска. Ничем уже с тех пор не мог развлечь ее муж: ни охотами, ни блестящей молодежью, ни пирами; Виктория чуждалась всякого общества, проводила время в печальном уединении, с своими скрытыми думами, и видимо чахла, тускнела, снедаемая каким-то непонятным недугом. Только вспыхнувшее восстание козаков и необычайная дерзость их предводителя, взбудоражившие всю Речь Посполитую, пробудили было и ее от внутреннего оцепенения, и она пожелала в буре опасностей размыкать свою сердечную пустоту. Противиться стремительной воле своей супруги престарелый князь Корецкий не мог, а потому Виктория и очутилась в лагере под Корсунем, и там, опьяненная наплывом новых ощущений, в ежедневном риске за свою жизнь, она словно ожила и помолодела. Но эти раздражающие и возбуждающие чары опасности миновали. Корецкий увез ее в тихий, безопасный замок; и снова ее стала одолевать тоска жизни и неотвязная, крушившая ее сердце туга. Мужа она не любила и прежде, но мирилась с этим, удовлетворенная выигрышем блестящего положения, сделавшего ее почти царицей и повелительницей не только своих многочисленных поданных, но и всего рыцарства, готового упасть за одну улыбку к ее ногам; к ласкам своего мужа она относилась равнодушно и даже с некоторым принуждением, входившим уже, впрочем, в привычку, и заглушала молодые порывы доводами традиционных сентенций. Но в последнее время, с переменой ее душевного настроения, переменились и ее отношения к князю. Он стал для нее неприятным, докучливым, даже противным, а его ласк она уже не могла выносить и отстраняла их с нескрываемым отвращением. Все это огорчало влюбленного князя, но он охлаждение своей жены приписывал болезненному ее состоянию вследствие переполоха в Лубнах и рассчитывал, что с водворением мира и покоя все это бесследно пройдет. Поэтому он и поспешил к князю Яреме, чтобы ускорить своею помощью усмирение хлопов, а Виктории с собой больше не взял, полагая, что новое удручение ее духа появилось после корсунских ужасов. Виктория, впрочем, теперь и не навязывалась сопровождать мужа в походе, а рада была радешенька, что он наконец хотя на время избавил ее от своих докучливых ухаживаний. И действительно, с отъездом князя Виктория не только оживилась снова, но с какой-то даже страстностью предалась удовольствиям, словно желая утопить в них свои душевные муки.
XXXVI Беспечно пировали паны, забавлялись азартною игрой, отбивали пулями каблучки у башмачков пышных пани и паненок в мазурке, ухаживали и не допускали до ушей своих никаких тревожных слухов, которые бродили там где-то далеко, за зубчатыми стенами, за круглыми башнями. Здесь, за крепкими стенами, уставленными гарматами, увешанными гаковницами и плющихами *, за высокими башнями-стражницами, вся эта волнующаяся вдали где-то чернь казалась такой ничтожной и презренной, что толковать о принятии мер против этой миражной опасности казалось даже постыдным малодушием, когда еще всяк был уверен, что можно разогнать эти банды оборванцев просто батожьем. Примеру панов, конечно, следовали и слуги, а потому в пышных залах замка, в других жилых помещениях и во дворе раздавались от зари до зари звуки музыки, охотничьих рогов, взрывы смеха, клики бешеного веселья и шепот сердечных признаний.
* Плющиха — вид пушки, устанавливаемой в крепости.
Но вдруг неожиданно смутил это беспечное веселье приезд некоего пана хорунжего Ясинского; последний явился якобы послом от пана Чаплинского и привез в замок страшные известия о повсеместных восстаниях быдла, о возрастании разбойничьих гайдамацких шаек, о неимоверной лютости уничтожающего все по пути Морозенка, о кровожадности зверя Кривоноса, об их возмутительно жестоких расправах й о повсеместном бегстве панов. Несмотря на то, что Ясинский во многом, видимо, лгал и путался в разноречивых показаниях, несмотря даже на чрезмерное выхваление им своей храбрости, творившей якобы везде неимоверные чудеса, рассказы его произвели впечатление, нагнав на доблестных рыцарей панику и уныние.
Решено было отправить немедленно его же, пана Ясинского, к Киселю в Гущу за помощью, и хорунжий, несмотря на свою отчаянную храбрость, с трудом лишь согласился ехать туда, и то не иначе, как взявши с собою сотню гусар, перерядивши их в козацкие жупаны и серые свитки. Дня два или три ожидало с тревогой возвращения его все корецкое общество и теперь потеряло на это надежду, а между тем слухи о приближении в Корцу козачьих загонов начали стучаться уже в самую замковую браму.
Бледные, дрожащие, с искаженными от ужаса лицами прибегали в замковое дворище к княгине и коменданту жиды и католики из местечка, прося защиты и крова; они утверждали, что кругом уже обступили козаки, все жгут, всех мордуют, катуют. Их, конечно, принимали, пока было какое-либо место в замке; но вскоре пан Вольский попросил княгиню повоздержаться от своих милосердных порывов, так как в случае осады замка продовольственные запасы его не могут выдержать такого безграничного увеличения ртов... Смолкли в замке звуки веселья, а раздались под брамой и на дворище стоны, слезы и вопли.
Теперь уже в роскошных салонах княгини и в ее гостеприимных столовых велись серьезные и тревожные разговоры о надвигающейся грозе, о мерах, какими можно было бы оградиться от нее, об укреплении замка, о возможности измен и так далее.
— Одного не могу простить своему князю, — говорила нервно Виктория, — что он не сообщает мне никаких известий, а пишет только о своей тоске.
— А мой муж мне писал и о том, что громит и карает, по заслугам, всех схизматов, — улыбнулась очаровательно княгиня Гризельда, — вот когда посадят на пали это зверье — Кривоноса, Морозенка и Чарноту, — тогда дадут знать.
— Ну, это сделать, княгиня, не так-то легко, — вспыхнула Виктория до корня своих искрасна-золотистых волос.
— Да и вести об этих погромах, мои пышные крулевы, отчасти сомнительны, — покачал головой пан Сенявский. — Если бы ваши князья так всех громили, то навели бы страх на презренных хлопов, а между тем их дерзость с каждым днем возрастает, значит, что-то не так!
— Пане, — возразила гордо Гризельда, бросив в его сторону надменный, царственный взгляд, — мой князь, потомок державных Корибутов, не может унизиться до лжи, как какой-либо простой шляхтич.
— Простите, княгиня, — наклонил голову Сенявский, — я не хотел обидеть уважаемого всеми героя нашего и вождя, но пожар принял не такие размеры, чтобы его можно было потушить лишь силами князя, а вот когда ему вручена будет булава над посполитым рушеньем...
— Вы хорошо знаете, пане, что она вручена ему не будет, — прервала его с оттенком досады княгиня Вишневецкая, — и он даже не принял бы ее; после предпочтений, оказанных в Варшаве латинисту и мальчишке...
— Мой муж не мальчишка, княгиня, — обиделась пани Остророг, — это раз, а второе — ученость и знание не могут быть лишними в деле ратном, или, быть может, княгиня полагает, что вождь должен быть круглым невеждой?
— Я мальчишкой назвала не вашего мужа, пани, — процедила пренебрежительно Гризельда, — а этого блазня Конецпольского; что же касается того, какие должны быть доблести у вождя, то это уж позвольте знать мне самой.
— Княгиня, вероятно, потому недовольна избранными предводителями, — язвительно продолжала пани Остророг, — что между ними находится бывший претендент ее — князь Доминик.
— Вот еще! — вздрогнула, словно ужаленная, Гризельда. — Это даже не остроумно! Ведь я же сама отказала и оттолкнула этого вашего Доминика, так что в претензии может быть он, а не я.
— Княгиня никаких личностей ни к кому не имеет, — вступилась быстро Виктория, желая загладить возникшее между ее гостями раздражение, — но ведь Гризельда справедливо возмущена против этого сейма... против pardon pour le mot! *, бессмысленного назначения им трех предводителей... Разве не известно всякому, что у сехми нянек дитя без глаза?
— И, кроме всего, как они смели обойти нашего первого полководца и доблестного рыцаря князя Иеремию? — поддержал горячо хозяйку Собесский. — Я и там, як бога кохам, кричал, и здесь кричу, что нет у нас вождя, кроме него, что только ему должна быть вручена булава!
— Ах, князь — с’еst un vrai heros! ** — сверкнула черными, как агат, глазками панна Розалия.
Княгиня Гризельда скользнула по отцу и по дочери признательным взглядом.
— Моему мужу следовало бы после всего этого не мешаться ни во что и не защищать неблагодарное отечество от ударов судьбы... Я советовала сама это князю; но он слишком ненавидит схизматов и потому не может отказаться от их истребления.
* Простите за слово (фр.).
** Это настоящий герой! (фр.)
— О, virtus sunctissima!* — промолвил слащавым голосом егомосць капеллан Вишневецких. — Имя нашего князя записано на скрижалях небесных... ибо несть более проклятого на земле и на небе, как еретик и схизмат!
— Превелебный ксенже, мы этому глубоко верим, — опустила Гризельда глаза, подавивши сочувственный вздох, — и если бы этот Хмельницкий не был схизматом, то муж уверен, что он сумел бы и его оценить, и заткнуть за пояс многих и многих из ваших варшавских.
— Да, там, в Варшаве, думают, — заметил Сенявский, — что они Хмельницкого обманут, поводив всякого рода обещаниями, пока соберут свое войско, и в том их поддерживает этот старый дурень Кисель, а я вам скажу, что Хмельницкий уже провел их всех за нос, вот под Львовом собирается наше рыцарство — это посполитое рушенье, й собирается как мокрое горит, а у этого сатанинского гетмана, говорят, одной конницы уже восемьдесят тысяч, да, кроме того, не тратя своих сил, он успел одними лишь хлопами истребить наши имущества и выгнать нас всех из этого края до Случи...
Пани Калиновская все время молчала и вздыхала, а при последних словах Сенявского начала утирать украдкой глаза.
— Гайдамаки! Гадючье кодло! Быдло! Пся крев! — раздались везде гневные возгласы. — На пали их, на погибель! В клочья всех изорвать!
— Dominus vobiscum!**— провозгласил торжественно велебный капеллан на этот общий взрыв энтузиазма.
Виктория окинула всех слегка презрительным взглядом и не проронила ни слова.
В это время вошел в салон комендант замка пан Вольский и без обычных льстивых приветствий и нескончаемых комплиментов заявил взволнованным голосом:
— Панове, ударил час судьбы.
— Как? Что? Бунт? — посыпались со всех сторон тревожные вопросы.
— Вероятно, случилось какое-либо несчастье с паном Ясинским? — спросила у коменданта Виктория.
— Вероятно... быть может... — не мог, видимо, овладеть еще собою комендант, — его нет и, наверное, больше здесь не будет... Гуща вся сожжена и разграблена.
* О, святая правда! (латин.)
** С нами бог! (латин.)
— Гуща? Русского воеводы маетность? — вскрикнули все и занемели в изумлении.
— Да, русского, — продолжал комендант, — эти звери не щадят и своих братьев.
— У схизматов, как у дьяволов, не может быть родственных уз: все они исчадия ада и исполнены одной адской злобы, — мрачно изрек капеллан.
— Да, целое пекло повстало на нас! — вздохнул прерывисто пан Собесский.
— О боже! — простонала, закрыв рукою глаза, Розалия.
— И не ждать нам от них пощады! — промолвил глухо Сенявский.
— Не ждать! — пронеслось умирающим эхом по зале.
Побледневший капеллан только озирался испуганно во все
стороны и не знал, что сказать обескураженной пастве; он только поднял вверх свои очи и руки, застывши в безмолвной молитве.
— Но нам, панове, до Гущи особенного нет дела, — начал снова говорить комендант, — пусть себе эти гадюки пожирают друг друга. Нам важно то, что враги уже стоят под нашею брамой.
Если бы удар землетрясения разрушил вдруг над головами собравшихся в салоне рыцарей и дам этот замок и стены его стали бы падать с страшным грохотом, то вряд ли бы это грозное явление потрясло так всех, как произнесенные слова коменданта. Раздался отчаянный, ужасающий вопль панн и паненок, и этот вопль вывел из оцепенения мужчин; они бросились к своим женам и дочерям, то утешая их бессвязными, бессмысленными словами, то возбуждая упование на бога, то поднося воду. Превелебный капеллан растерялся не меньше дам и сидел в полубессознательном состоянии на кресле, опустивши безвладно руки. Одна Виктория не упала духом, а, оживившись, деятельно ухаживала за своими перепуганными гостями.
Когда прошли первые минуты смятения, заговорила она бодрым и твердым голосом:
— Да чего мы переполошились, панове, ведь наш пан комендант не сказал даже толком, в чем дело? Замок мой укреплен хорошо, запасов в нем много... так, по-моему, мы можем выдержать осаду и самого даже Хмельницкого, а не какой-нибудь банды...
Уверенный тон княгини сразу отрезвил всех. К рыцарству снова возвратилась убежавшая было отвага. Послышался даже, хотя и слабо, в салоне угрожающий ропот.
— Да, пане коменданте, — продолжала высокомерно Виктория, — если действительно существует какая-либо опасность, то следует немедленно принять против нее меры и не пугать, а, напротив, успокоить моих дорогих дам.
— Бей меня Перун, если я этого не хотел сделать, моя пышная княгиня, — оправился задетый за живое пан Вольский, — но я не ожидал, чтобы...
— Да в чем дело? Кто стоит под брамой? — перебила его нетерпеливо Виктория.
— Найлютейший зверь, Чарнота, с огромной бандой...
— Чарнота? — побледнела в свою очередь Виктория.
Паника хозяйки перешла снова на всех.
Наступила тяжелая минута молчания.
— Да, он, наибольший из негодяев! — буркнул как-то неловко пан Вольский.
Виктория бросила гневный взгляд на своего коменданта; лицо ее залилось густою краской.
— Так пан комендант мой испугался этой банды и храбрость свою проявляет лишь в брани?
— Ясноосвецоная княгиня...
— Ну, что же этот Чарнота? Осаждает уже наш замок, что ли? — прервала коменданта Виктория.
— Еще пока нет... хотя я распорядился запереть все брамы, зарядить все пушки, вывести войска на муры, кипятить смолу, бить камни, сволакивать бревна...
— Ха-ха-ха! — рассмеялась едко хозяйка. — Словно вот через минуту должен начаться приступ, словно уж все стены наши разрушены и подкатили к провалам гуляйгородины... Нет, у пана чересчур глаза велики... придется, вероятно, мне с моими прекрасными дамами стать в первых рядах...
— Я был бы безмерно счастлив, — повел комендант рукой по своим длинным усам.
Но Виктория не улыбнулась даже на эту неуместную любезность и строго спросила:
— Какие же меры против нас предпринял этот напугавший вас Чарнота?
— Он требует парламентера... или грозит немедленно приступить к разрушению замка и беспощадному истреблению всех.
— И пан верит, что он без гармат и стенобитных орудий нас разгромит?
— Никогда на свете, княгиня, но измена... она везде отворяла брамы твердынь... Мы ни на кого не можем надеяться, все смотрят волчьем...
Виктория задумалась. Все с этим согласились и уныло поникли головами.
— Только если он требует парламентера, — заговорил Селянский, — значит, он хочет взять лишь выкуп, не больше, и оставить нас в покое.
— Верно, верно! — оживились все.
— Что же, — добавил робко капеллан, — бросить лучше собаке кость, может, она ею подавится...
— Да, — подхватил Собесский, — послать, во всяком случае, парламентера; он прежде всего повысмотрит их силы... Может, это ничтожная горсть, так мы сделаем тогда вылазку и устроим прекрасное полеванье...
— Нет, у него силы велики, — возразил комендант, — с северной башни их видно... Иначе я бы сам распорядился, а панство бы беспокоил лишь для казны... Но я боюсь, что он хочет выманить парламентеров лишь для пыток, а своего прислал для бунтованья мещан... Вот поэтому-то и трудно найти между нашими таких отчаянных, которые решились бы пойти на верную...
— Панове! — перебила его резко Виктория. — Разве никто из вас не рискнет для общего блага отправиться в стан этого Чарноты?
Все сконфузились, покраснели и как-то неловко начали перешептываться друг с другом.
XXXVII Прилив какого-то гадливого чувства возмутил всю душу Виктории. Зарницей блеснула перед ней вся пустота, вся фальшь ее жизни, обреченной на тупое, бессмысленное прозябание. Словно раскрылась перед ее очами могила, в которой она сама похоронила себя, — для чего и за что? Она почувствовала в сердце змею гнетущей тоски.
— Ясноосвецоная моя повелительница, — отозвался наконец после долгой паузы пан Вольский, — я позволю себе ответить на ваш вопрос, полагая, что и все наше славное рыцарство, — обвел он рукою салон, — разделит мои мысли и чувства. Отдать свою жизнь за ойчизну — это великий долг, и он присущ благородной крови; отдать свою жизнь за улыбку пышной красавицы — это лучшая утеха шляхетского сердца; но отдать себя на поругание хлопу, схизмату — это позор, а позор горше смерти и не может быть перенесен высоким рождением.
Совершенно верно, досконально! — пронеслось по зале глухим шепотом.
— Значит, по-вашему, панове, — встала Виктория и обвела прищуренными глазами собрание, — позорно входить в переговоры с хлопами? Я сама разделяю вашу гордость и твердость. Передайте же, господин комендант, этому послу от Чар ноты, что я и благородное мое рыцарство презираем его угрозы и считаем позором входить с ним в какие-либо переговоры, что нас не страшит и измена: мы не только отстоим нашей грудью твердыню, но истребим и все его бунтарское быдло.
— Немножко резко, — заметил Собесский.
— Это раздражит зверя, — вставил Сенявский.
— О, они сейчас бросятся жечь местечко, — поддержал их и комендант, — а среди мещан много братьев и отцов нашей стражи, нашей прислуги... наших воротарей.
— Стойте, братия! — вмешался дрожащим голосом и превелебный отец. — Речь же шла о том, чтобы какою-либо подачкой отогнать от замка этого дьявола, а теперь снова хотите его дразнить... милосердия, побольше милосердия! «Блаженни миротворцы, яко таи сынами божиими нарекутся».
— Откупиться от хлопа, на бога, откупиться!.. — завопило несколько женских голосов.
— Нельзя ли нанять кого в послы из мещан? — раздалось в задних рядах.
Чтоб хлоп представительствовал за благородное рыцарство? — расхохоталась Виктория.
Гости смутились. У всех-было одно желание — откупиться во что бы то ни стало от гайдамаков, и ни у кого не хватало отваги явиться для переговоров к Чарноте.
— Если бы не к такому свирепому шельме, не к такой презренной гадюке... — промычал кто-то.
— Мне жалко вас, дорогие мои гости, — подняла язвительно голос княгиня, — вы так беспомощны и не можете дать себе рады. Но я вас спасу... Я сама пойду к этому зверю Чарноте и докажу, что он не лишен благородства.
— Княгиня, что вы задумали? Это безумие! — послышались то там, то сям искренние, робкие возражения.
— Не останавливайте, панове, а то если дружно насядете, то я испугаюсь и не пойду, а если не пойду, то будет всем плохо...
— Да, в этом княгиня права, — заволновался капеллан, — и притом такая всесильная красота, такой ангельский взор способны смирить и самого Вельзевула... Над тобой, дщерь моя, почиет благословение господне!
— Так я иду, — решительно заявила хозяйка, — и если никто из вас, панове, не проводит меня, то я возьму слуг... Коня мне! Вез возражений! — крикнула она коменданту и вышла из салона крулевой.
А Чарнота нетерпеливо ходил по своей палатке и с непобедимым волнением ждал возвращения посла. Он забыл и про жбан доброго меду, принесенный ему джурой, не тронул даже кухля рукой а все ходил да ходил, озлобленный, по палатке и иногда лишь, выглядывал из нее на солнце, что уже. клонилось к закату. Но время проходило, а посол не возвращался в обоз. Чарноте, конечно, было небезызвестно, что с козачьим послом враги могли распорядиться по-свойски — подвергнуть допросу с пристрастием и растерзать, — да и сам посол шел на то, но ему не приходило в голову, чтобы здесь, при беспомощности и панике, враги дерзнули на расправу с послом; но если случится такое безумие, то оно наделает много бед: весь загон неудержимо бросится мстить за товарища. Замка, конечно, не возьмут, — Чарнота хорошо знал его неприступность, — а начнут жечь и громить, местечки да соседние фольварки князя и затянут время, а его-то и нельзя было терять ни минуты: Чарнота спешил на подмогу к Кривоносу, а на днях получил еще наказ гетмана присоединиться к его боевым силам.
Чарнота теперь бранил себя страшно в душе, что поддался желанию товарищей, потребовать с Корца выкуп; им казалось обидным пройти мимо замка, не сорвав доброго куша с панов, тем более, — все были уверены, — что последние дадут его с радостью. Ну а вот если не дадут? Если заартачатся? Если у них собраны там большие команды? Тогда отступить с кукишем стыдно, а, разгромить сразу невозможно... вот и выйдет затяжка!
С каждым часом у Чарноты вырастала досада на своевольство товарищей, хотя вместе с этою досадой в душе его возникал смутно вопрос: «Да полно, товарищи ли тебя подбили, или ты сам, с радостью ухватился за первое шальное предложение... и ухватился с таким ребяческим восторгом, что в торопливости упустил даже все предосторожности?
И вот теперь даже, — ловил он себя во лжи, — ты волнуешься и терзаешься не тем, что погибнет посол, а тем, что он в таком случае не принесет тебе известий о хозяевах замка, там ли они, а главное — там ли хозяйка?.. Да, да! — уличал он себя немилосердно. — Это она, это хозяйка, княгиня
Виктория, влекла его к Корцу. Но неужели ради бабы, да еще ляховки, — терзал он свою душу укорами, — он, Чарнота, слукавил перед рыцарским долгом, перед обязанностями начальника отряда, перед верностью товарищу-другу? Ведь Максим теперь, быть может, в беде, ждет подмоги, а друг...
О, клятое сердце! — ударил он себя кулаком в грудь. — Не можешь занеметь, заклякнуть, задубнуть, а все щемишь и подбиваешь меня на низость. Да неужели еще до сих пор не заглохло все, не заросло мхом? — хватил он себя за чуприну, почти упав на стоявший в углу палатки дубовый, грубо сколоченный стол. Жбан всколыхнулся и пролил несколько всплесков темной жидкости, кухоль упал и покатился на землю. — Ведь вот минул почти год, как я ее видел в Лубнах... и я с тех пор задавил все... вырвал... утопил в горилке, в крови всю эту блажь. Эх-эх, лгу я, лгу! засмеялся он язвительным смехом. — Топил, правда, топил, да не утопил! Эх, плюнуть на все! Задурить голову так, чтобы вылетели из нее все спогады...»
Но воспоминания назло воскресали и рисовали перед ним яркую картину последнего свидания... Ах, разве можно забыть ее, обольстительно дивную, побледневшую от прилива страсти, с огненным взором, с пламенными словами любви, с одуряющим чадом объятий? «Эх и живуча ж ты, проклятая туга тоски! Змеей впилась в сердце, сосешь кровь... и не отуманить этой змеи, не оторвать от сердца!»
В это время стремительно вошел в палатку хорунжий Лобко и радостно заявил, что из замка выехали парламентеры и приближаются уже к лагерю.
— Фу! Наконец-то! — вздохнул облегченно Чарнота. — А я было за своего Дударя перетревожился страх, послушал вас и сделал великую глупость: нам нужно на крыльях лететь к нашему полковнику Кривоносу и к ясновельможному гетману, а мы черт знает чего здесь застряли.
— А вот, пане атамане, и выгадали, — засмеялся хорунжий, — уж коли едут, значит, с повинной, значит, с торбой дукатов.
— Так-то так, а вот что передай от меня сотникам: чтобы были все готовы к походу. Что удастся сорвать, — сорву, но ждать не буду... Через час, не больше, рушаем.
Хорунжий вышел, а через некоторое время вбежал к Чарноте есаул и доложил запыхавшись, что с посольством едет какая-то пани, чуть ли не сама княгиня.
— Что? Что? — схватился с места Чарнота да так и замер в вопросе. Горячая волна залила его грудь и ударила в лицо.
Источники : http://www.rulit.me/books/bogdan-hmelnickij-read-441130-2.html === https://libcat.ru/knigi/proza/klassicheskaya-proza/72329-mihajlo-starickij-bogdan-hmelnickij.html === https://litvek.com/se/35995 ===
---
Слушать аудиокнигу - Богдан Хмельницкий - https://knigavuhe.org/book/bogdan-khmelnickijj/
***
***
***
ПОДЕЛИТЬСЯ
---
***
Древние числа дарят слова
Знаки лесов на опушке…
Мир понимает седая глава,
Строчки, что создал нам Пушкин.
Коля, Валя, и Ганс любили Природу, и ещё – они уважали Пушкина.
Коля, Валя, и Ганс, возраст имели солидный – пенсионный.
И дожили они до 6-го июня, когда у Пушкина, Александра Сергеевича, как известно – день рождения...
