Главная » » Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 053.36.ШАЙО. 37. У ПРИНЦЕССЫ. 38. ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР. 39. ГДЕ ГОВОРИТСЯ О САДОВНИКАХ...

07:04

Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 053.36.ШАЙО. 37. У ПРИНЦЕССЫ. 38. ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР. 39. ГДЕ ГОВОРИТСЯ О САДОВНИКАХ...

---

Глава 36.
ШАЙО

Хотя никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и д'Артаньяном. Они оба были очень умны, но честолюбие часто приводило Маликорна слишком рано, Маникан же вследствие лени часто опаздывал. На этот раз оба они явились вовремя.
Было приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и д'Артаньяна; две для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада поскакала галопом. Д'Артаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше подходили для разлученных влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через десять минут кавалькада вихрем примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
Король буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это движение, д'Артаньян уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил мушкетера и бросил повод пажу. Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув дверь, вошел в приемную.
Маникан, Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за королем.
При входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза – не на коленях, но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
Девушка лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной только узким решетчатым окном, почти совсем закрытым вьющимися растениями. Она была одна, неподвижная, холодная, как камень, на который упало ее тело. Король подумал, что она мертва, громко вскрикнул; тотчас же к нему подбежал д'Артаньян.
Король уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю поднять бедняжку, которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и стал согревать поцелуями ее ледяные руки и виски.
Д'Артаньян ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Монахини возмущенно закричали при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то женщину.
Прибежала и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была более светской женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда узнала короля по тому почтению, которое ему оказывали спутники, по той властности, с какой он держался. При виде короля настоятельница сейчас же удалилась, ибо только таким способом она могла сохранить свое достоинство. Но она прислала с монахинями разные лекарства, приказав им, кроме того, запереть двери.
Давно было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил послать за своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Открыв глаза, она прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения, она не поняла, кто это, и горестно вздохнула.
Людовик пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд остановился на короле. Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
– Как! – прошептала она. – Жертвоприношение еще не совершено?
– Нет, нет! – отвечал король. – Оно и не будет совершено, клянусь вам.
Несмотря на свою слабость, Лавальер поднялась.
– Но оно должно быть совершено, – проговорила она. – Не останавливайте меня.
– Как! Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? вскричал король. – Ни за что, никогда!
– Ну, пора уходить! – прошептал д'Артаньян. – Раз они начали разговаривать, избавим их от посторонних ушей.
Д'Артаньян ушел, влюбленные остались одни.
– Государь! – говорила Лавальер. – Умоляю вас, ни слова больше. Не губите мою жизнь, мое будущее; не губите вашей славы ради минутной прихоти.
– Прихоти! – воскликнул король.
– О, теперь, государь, – продолжала Лавальер, – я ясно читаю в вашем сердце.
– Вы, Луиза?
– Да, я.
– Объяснитесь.
– Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
– Забыть?
– Дело уже сделано.
– Скорее умру!
– Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
– Что вы говорите? Не понимаю.
– О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на меня.
– Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
– Государь, ревность – дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
– Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
– Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной, которую все презирают.
– О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
– Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь! Разговаривая со мной таким образом, вы компрометируете себя.
– Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
– Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
– Я отниму вас у самого бога.
– Но прежде, – вскричала бедняжка, – вырвите меня из рук ожесточенных врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
– Вас выгнали! – вскричал король. – Вот уже второй раз, как я слышу это слово.
– С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник – бог, одно утешение – молитва, один приют – монастырь.
– У вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас, завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
– Никогда! Ни за что!
– Как же я тогда накажу их?
– Государь, ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
– О, вы меня не знаете! – перебил ее Людовик. – Я ни перед чем не остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
И действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой перегородке, которая глухо застонала.
Лавальер ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее, как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в угрозах и гневе.
– Государь, – сказала она, – в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие в этом святом месте. Бог – защитник, перед которым рушится вся мелкая людская злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
– В таком случае, – воскликнул Людовик, – скажите откровенно, что вы никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите, что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает раскаяние, прощает, бог не противится любви.
Слыша эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
– Значит, вы не поняли? – сказала она.
– Чего?
– Что меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
– Я окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам все будут завидовать.
– Докажите, что вы не разлюбили меня.
– Каким образом?
– Оставьте меня.
– Я докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
– Но неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
– А, наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
– Вот поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась, довольно настрадалась!
– А мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
– Ради бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту жертву.
– Луиза, Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай меня!
– Увы, государь, нам необходимо расстаться.
– Значит, ты меня не любишь?
– Бог видит, что люблю!
– Ложь, ложь!
– Если бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви, составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше не любите.
– Да, да, теперь мне все понятно. Вы святая, вы заслуживаете всяческого уважения. Поэтому ни одна женщина в мире не будет так любима мной, как вы, Луиза; ни одна женщина не приобретет надо мной такой власти.
Клянусь вам, я разбил бы вдребезги весь мир, если бы мир стал между мной и вами. Вы приказываете мне успокоиться, простить? Хорошо, я успокоюсь.
Вы хотите кротости и благости? Я буду милостив и кроток. Приказывайте, я буду повиноваться…
– Боже мой! Имею ли я, бедная девушка, право продиктовать хоть полслова такому могущественному королю, как вы?
– Вы жизнь моя и душа моя! Разве не душа управляет телом?
– Значит, вы меня любите, дорогой государь?
– Всеми силами моей души. Я с улыбкой отдал бы за вас жизнь, стоит вам сказать только слово.
– Вы меня любите?
– Да, да!
– Значит, мне нечего больше желать в этом мире… Дайте вашу руку, государь, и мы простимся. Я испытала в этой жизни все счастье, которое мне было суждено.
– Нет, нет! Твоя жизнь только начинается. У твоего счастья не было вчера, у него есть сегодня, завтра и грядущее! Прочь мысли о разлуке, прочь мрачное отчаяние: любовь – наш бог, она потребность наших душ. Ты будешь жить для меня, а я для тебя. – И, упав перед ней на колени, Людовик в порыве невыразимой радости и благодарности стал покрывать поцелуями ее ноги.
– Государь! Государь! Все это только сон.
– Почему сон?
– Потому что я не могу вернуться ко двору. Я изгнанница; как мне с вами видеться? Не лучше ли мне замуровать себя в монастыре и жить воспоминаниями о вашей любви, о последних порывах вашего сердца и вашем последнем признании? Повторяю вам, я уже испытала все определенные мне судьбой радости.
– Вы – изгнанница? – вскричал Людовик XIV. – Кто смеет изгонять, если я призываю?
– О государь, есть сила, над которой не властны короли: свет и общественное мнение. Подумайте, разве король может любить изгнанную из дворца женщину, которую его мать запятнала подозрением, а сестра заклеймила наказанием? Такая женщина недостойна короля.
– Недостойна меня женщина, которая мне принадлежит?
– Да, именно, государь. С момента, как она вам принадлежит, ваша любовница недостойна вас.
– Вы правы, Луиза. Но вы не будете больше изгнанницей.
– Должно быть, вы еще не разговаривали с принцессой.
– Я обращусь к своей матери.
– Значит, вы не виделись и с матерью.
– Разве и она? Бедная Луиза! Так против вас все?
– Да, бедная Луиза, уже надломленная бурей, когда вы пришли сюда, а теперь окончательно изнемогшая.
– Простите меня.
– Словом, вы не смягчите ни мать, ни сестру. Поверьте, зло непоправимо, потому что я никогда не позволю вам прибегнуть к насилию.
– Хорошо, для доказательства моей любви к вам, Луиза, я сделаю невозможное: я пойду к принцессе.
– Вы?
– Я потребую у нее отмены решения, я заставлю ее.
– Заставите? Нет, нет!
– В таком случае я упрошу ее.
Луиза покачала головой.
– Если понадобится, я не остановлюсь перед мольбами, – продолжал Людовик. – Поверите ли вы после этого моей любви?
Луиза подняла на него взгляд.
– Ради бога, не унижайтесь из-за меня; пусть я лучше умру.
Людовик задумался. Его лицо омрачилось.
– Я буду любить так, как вы любили, – молил он, – я перенесу все, что вы перенесли; пусть это будет моим искуплением в ваших глазах. Отбросим все мелкое. Будем велики, как наше горе, и сильны, как наша любовь!
Произнося эти слова, он обвил руками ее стан.
– Единственная моя радость, жизнь моя, поедемте со мной!
Она сделала последнее усилие, сосредоточив в нем не свою волю, – ее воля была уже побеждена, – а остаток своей энергии.
– Нет, нет! – чуть слышно прошептала она. – Я умерла бы от стыда.
– Вы вернетесь, как королева. Никто не знает о вашем побеге… Один только д'Артаньян…
– Значит, и он меня предал?
– Каким образом?
– Он поклялся…
– Я поклялся не говорить королю, – молвил д'Артаньян, просовывая голову в приоткрытую дверь, – и я сдержал свое слово. Я беседовал с господином де Сент-Эньяном, не моя вина, если король услышал меня. Не правда ли, государь?
– Да, верно, простите его, – попросил король.
Лавальер с улыбкой протянула мушкетеру свою маленькую белую ручку.
– Господин д'Артаньян, – сказал восхищенный король, – раздобудьте теперь карету для мадемуазель.
– Государь, – отвечал капитан, – карета готова.
– Образец услужливости! – воскликнул король.
– Не скоро же ты оценил меня, – прошептал д'Артаньян, все же польщенный похвалой.
Лавальер была побеждена; ослабевшая девушка позволила своему царственному возлюбленному увести себя. Но у дверей приемной она вырвалась из королевских объятий и снова бросилась к распятию, целуя его и приговаривая:
– Боже мой, ты привел меня к себе, ты и оттолкнул, но милость твоя бесконечна. Только, когда я вернусь, забудь, что я уходила, потому что тогда я больше не покину тебя.
Из груди короля вырвалось рыдание. Д'Артаньян вытер слезу. Людовик увел девушку, усадил в карету и поместил с ней д'Артаньяна.
Король сел на лошадь и поскакал ко дворцу. Сейчас же по приезде он попросил принцессу принять его.

Глава 37.
У ПРИНЦЕССЫ

Наблюдая окончание приема послов, даже наименее дальновидные почуяли войну.
Сами послы, плохо осведомленные в интимной дворцовой хронике, отнесли на свой счет вырвавшуюся у короля фразу: «Если я не способен владеть собой, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет». К счастью для судеб Франции и Голландии, Кольбер пошел вслед за послами и сделал им некоторые разъяснения. Но королевы и принцесса были в курсе всех событий, так что угроза короля сильно их раздосадовала и не на шутку испугала.
В особенности принцесса чувствовала, что королевский гнев обрушится на нее. Гордость не позволила ей, однако, обратиться за поддержкой к королеве-матери, и она удалилась к себе хотя и в тревоге, но нисколько не стремясь уклониться от борьбы. Время от времени Анна Австрийская посылала справиться, вернулся ли король.
Царившее во дворце молчание по поводу исчезновения Луизы предвещало много бед: всем был известен крутой и раздражительный нрав короля.
Но принцесса, не обращая никакого внимания на слухи, заперлась в своей комнате, позвала Монтале и самым спокойным тоном стала расспрашивать фрейлину о случившемся. Когда красноречивая Монтале в осторожных выражениях заканчивала свой рассказ и советовала принцессе быть снисходительной, говоря, что при этом условии и другая сторона проявит снисходительность, на пороге появился г-н Маликорн с просьбой короля об аудиенции.
На лице достойного друга Монтале выражалось самое сильное волнение.
Он чувствовал, что свидание, испрашиваемое Людовиком, должно было явиться одной из интереснейших глав повести о сердце королей.
Принцесса была встревожена посещением деверя, она не думала увидеть его так скоро и, главное, не ожидала от короля такого прямого действия.
Женщины привыкли вести войну обходными путями и оказываются очень неискусными и слабыми, когда приходится принять бой лицом к лицу.
Как мы уже сказали, принцесса не принадлежала к числу людей, которые отступают, скорее она отличалась противоположным недостатком или противоположным достоинством. Она всячески подогревала свою смелость, а потому известие, принесенное ей Маликорном, произвело на нее действие сигнального рожка, обозначающего открытие военных действий. Она гордо подняла брошенную перчатку.
Через пять минут король уже поднимался по лестнице. Он раскраснелся от быстрой езды. Его измятый и запыленный костюм представлял резкий контраст со свежим и изысканным туалетом побледневшей принцессы. Людовик сел, не дожидаясь приглашения. Монтале скрылась. Принцесса тоже села.
– Сестра моя, – начал Людовик. – Известно ли вам, что сегодня утром мадемуазель де Лавальер бежала, принужденная унести свою скорбь, свое отчаяние в монастырь?
Эти слова были произнесены крайне взволнованным тоном.
– В первый раз слышу об этом из уст вашего величества, – отвечала принцесса.
– А я думал, что вы узнали новость утром, во время приема послов, сказал король.
– По вашему волнению, государь, я действительно предположила, что произошло что-то необыкновенное, но что именно, я не поняла.
Король действовал открыто и шел прямо к цели.
– Сестра моя, – снова заговорил он, – почему вы уволили мадемуазель де Лавальер?
– Потому что ее услуги не нравились мне, – сухо отвечала принцесса.
Король побагровел, и глаза его так засверкали, что принцесса с трудом выдержала его взгляд. Однако он овладел собой и продолжал:
– Необходима очень серьезная причина, сестра моя, чтобы такая добрая женщина, как вы, прогнала и обесчестила не только эту девушку, но и всю ее семью. Вы знаете, что город внимательно наблюдает за поведением придворных дам. Уволить фрейлину – значит обвинить ее в преступлении или в серьезном проступке. Какое же преступление, какой проступок совершила мадемуазель де Лавальер?
– Раз вы берете на себя роль покровителя мадемуазель де Лавальер, холодно произнесла принцесса, – я дам вам объяснение, хотя имею право никому не давать его.
– Даже королю? – гневно вскричал Людовик.
– Вы назвали меня вашей сестрой, – напомнила принцесса, – и я у себя дома.
– Все равно! – ответил Людовик, устыдившись своего порыва. – Ни вы, принцесса, и никто в моем королевстве не вправе отказаться от объяснений, если я их требую.
– Если вы так ставите вопрос, – сказала принцесса с глухим гневом, мне остается только повиноваться вашему величеству и замолчать.
– Не будем играть словами.
– Покровительство, которое вы оказываете мадемуазель де Лавальер, заставляет меня относиться к ней почтительно.
– Повторяю, не будем играть словами. Вы знаете, что я глава французского дворянства и должен охранять честь всех дворянских семей. Вы прогоняете мадемуазель де Лавальер или другую фрейлину…
Принцесса пожала плечами.
– Или, повторяю, другую фрейлину, – продолжал король, – и своим поступком позорите ее, поэтому я прошу у вас объяснения, чтобы утвердить или опротестовать ваш приговор.
– Опротестовать мой приговор? – надменно воскликнула принцесса. Как! Если я прогнала одну из своих служанок, то вы прикажете мне принять ее обратно?
Король промолчал.
– Это было бы не только превышением власти, государь; это было бы неприлично.
– Принцесса!
– Да, если бы я не возмутилась против такого попирания моего достоинства, я не была бы принцессой вашей крови, дочерью короля; я опустилась бы ниже выгнанной мною служанки.
Король в бешенстве вскочил.
– У вас нет сердца, принцесса, – вскричал он. – Если вы так поступаете со мной, позвольте и мне поступить с вами сурово.
Иногда шальная пуля меняет исход сражения. Эти неумышленно сорвавшиеся у короля слова поразили принцессу и на мгновение поколебали ее: она испугалась, как бы ее не постигла опала.
– Объяснитесь, пожалуйста, государь, – попросила она.
– Я вас спрашиваю, принцесса, в чем провинилась мадемуазель де Лавальер?
– Она большая интриганка; из-за нее дрались на дуэли два друга, она вызвала о себе самые неблаговидные толки, так что весь двор хмурит брови при одном звуке ее имени.
– Лавальер? – спросил король.
– Под ее кроткой и лицемерной внешностью, – продолжала принцесса, скрывается хитрая и злобная душа.
– У Лавальер?
– Вы легко можете впасть в заблуждение, государь, но я хорошо ее знаю: она способна посеять вражду между ближайшими родственниками, между самыми близкими друзьями. Видите, она уже сеет раздор между нами.
– Уверяю вас… – начал король.
– Государь, ведь мы жили в добром согласии, а своими доносами, своими коварными жалобами она поселила в вашем величестве нерасположение ко мне.
– Клянусь, – сказал король, – что с ее губ ни разу не сорвалось недоброго слова; клянусь, что даже при виде моего гнева она умоляла меня никому не мстить; клянусь, что у вас нет более преданного и почтительного друга, чем она.
– Друга? – произнесла принцесса с выражением величайшего презрения.
– Берегитесь, принцесса, – остановил ее король, – вы забываете о моем отношении к Лавальер; с этого момента все уравнивается. Мадемуазель де Лавальер будет тем, чем я захочу ее сделать, и завтра же, если мне вздумается, она взойдет на трон.
– Все же она не рождена на нем; вы можете устроить ее будущее, но не властны изменить ее прошлое.
– Принцесса, я был с вами очень сдержан и очень вежлив. Не заставляйте меня вспомнить, что я король.
– Государь, вы мне сказали это уже два раза. И я имела честь ответить вам, что я – в вашей власти.
– В таком случае согласны вы оказать мне любезность и снова взять к себе мадемуазель де Лавальер?
– Зачем, государь? Ведь у вас есть трон, который вы можете ей дать. Я слишком ничтожна, чтобы покровительствовать такой могущественной особе.
– Довольно злобы и презрения! Окажите мне милость ради меня.
– Никогда!
– Вы принуждаете меня начать войну в собственной семье?
– У меня тоже есть семья, и я найду у нее приют.
– Что это – угроза? Вы забылись до такой степени? Неужели вы думаете, что, если дело дойдет до разрыва, ваши родственники окажут вам поддержку?
– Надеюсь, государь, что вы не принудите меня к поступкам, которые были бы недостойны моего положения.
– Я надеялся, что вы вспомните нашу дружбу и будете обращаться со мной, как с братом.
Принцесса на мгновение задумалась.
– Я не думала, что я поступаю не по-родственному, отказываясь совершить несправедливость.
– Несправедливость?
– Ах, государь, если я открою всем поведение Лавальер, если узнают королевы…
– Полно, полно, Генриетта, не заглушайте голоса сердца; вспомните, что вы меня любили, вспомните, что человеческое сердце должно быть так же милосердно, как и сердце всевышнего. Не будьте безжалостны и непреклонны, простите Лавальер.
– Не могу. Она меня оскорбила.
– Но ради меня, ради меня!
– Государь, я сделаю для вас все, кроме этого.
– Вы повергаете меня в отчаяние… Вы побуждаете меня обратиться к последнему средству слабых людей: к гневу и мести.
– Государь, я – побуждаю вас обратиться к разуму.
– К разуму?.. Сестра, я потерял его.
– Государь, ради бога!
– Сжальтесь, сестра, в первый раз в жизни я умоляю; вы – моя последняя надежда.
– Государь, вы плачете?
– Да, от бешенства, от унижения. Быть вынужденным опуститься до просьб мне – королю! Всю жизнь я буду проклинать это мгновение. В одну секунду вы причинили мне больше зла, чем его можно вообразить в самые мрачные минуты жизни.
И король дал волю своим слезам, которые были действительно слезами гнева и стыда. Принцесса была не то что тронута – самые чуткие женщины не чувствуют сострадания к мукам гордости, но она испугалась, как бы эти слезы не унесли из сердца короля всякую человечность.
– Приказывайте, государь! – поклонилась она. – Если вы предпочитаете мое унижение вашему, хотя мое будет известно всем, а ваше видела только я, – я готова повиноваться.
– Нет, нет, Генриетта! – воскликнул Людовик в порыве благодарности. Вы уступите просьбе брата!
– Я повинуюсь, – значит, у меня нет больше брата!
– Хотите в благодарность все мое королевство?
– Как вы любите, когда любите!
Людовик не отвечал. Взяв руку принцессы, он покрывал ее поцелуями.
– Итак, – сказал он, – вы примете эту бедную девушку, вы простите ее, вы признаете ее кротость, правоту ее сердца?
– Я буду ее держать у себя в доме.
– Нет, вы вернете ей вашу дружбу, дорогая сестра.
– Я ее никогда не любила.
– Ну так из любви ко мне вы будете обращаться с ней ласково, не правда ли, Генриетта?
– Хорошо, я буду обращаться с ней, как с вашей возлюбленной.
Король встал. Этими некстати сорвавшимися словами принцесса уничтожила всю заслугу своего самопожертвования. Король больше ничем не был ей обязан.
Уязвленный, смертельно обиженный, он отвечал:
– Благодарю, принцесса. Я буду вечно помнить оказанную вами милость.
И он простился с ней подчеркнуто церемонным поклоном.
Проходя мимо зеркала, он увидел, что глаза у него покраснели, и гневно топнул ногой. Но было поздно: Маликорн и д'Артаньян, стоявшие у дверей, успели заметить заплаканные глаза.
«Король плакал», – подумал Маликорн.
Д'Артаньян почтительно подошел к Людовику.
– Государь, – прошептал он, – вам следует вернуться к себе по маленькой лестнице.
– Почему?
– Потому что у вас на лице остались следы дорожной пыли. Идите, государь, идите. «Гм, гм! – подумал он, когда король послушался его, как ребенок. – Горе тому, кто доведет до слез женщину, которая могла так расстроить короля».

Глава 38.
ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР

Принцесса не была злой; она была только вспыльчива. Король не был безрассуден; он был только влюблен. Едва лишь они заключили что-то вроде договора, восстанавливавшего Лавальер в правах, как оба постарались извлечь из него выгоду.
Король хотел видеть Лавальер каждую минуту. Принцесса, досадовавшая на короля после разыгравшейся между ними сцены, не желала допускать этого. Поэтому она создавала затруднения на каждом шагу короля.
Действительно, чтобы встречаться с любовницей, королю приходилось ухаживать за невесткой. На этом была построена вся политика принцессы.
Она выбрала себе в компаньонки Монтале, и, приходя к принцессе, король всегда оказывался в окружении дам. От него не отходили ни на шаг. Разговоры принцессы были верхом остроумия и изящества.
Монтале неизменно сопровождала принцессу. Скоро король совсем перестал выносить ее. Монтале только этого и ждала. Тотчас она пустила в ход Маликорна; воспользовавшись каким-то предлогом, молодой человек сказал королю, что при дворе есть одна очень несчастная женщина. Король спросил, кто эта женщина. Маликорн отвечал: мадемуазель де Монтале. На это король заявил, что он рад несчастью той особы, которая делает несчастными других.
Маликорн передал эти слова мадемуазель де Монтале, и та приняла меры.
Глаза короля открылись; он заметил, что где бы он ни появлялся, там тотчас же возникала принцесса; она провожала его, чтобы он не заговорил в передней с кем-нибудь из фрейлин.
А однажды принцесса пошла еще дальше.
Король сидел среди дам и держал в руке под манжеткой записку, которую он хотел незаметно передать Лавальер. Принцесса разгадала его намерение.
Было трудно помешать королю пойти, куда ему вздумается. Однако нужно было не дать ему приблизиться к Лавальер, поздороваться с ней и уронить записку на колени, за веер или в носовой платок.
Король тоже наблюдал и почуял ловушку. Он встал, придвинул кресло к мадемуазель де Шатильон и принялся шутить с ней.
Играли в буриме; от мадемуазель де Шатильон Людовик перешел к Монтале, а потом к мадемуазель де Тонне-Шарант. При помощи этого искусного маневра он оказался рядом с Лавальер, которую совсем заслонил своей фигурой.
Принцесса делала вид, будто она вся поглощена рукодельем.
Король показал Лавальер кончик записки, и та протянула платок, приглашая взглядом: «Положите записку сюда». Тогда король ловко уронил на пол свой носовой платок, лежавший на кресле.
Лавальер тотчас же незаметно положила на его место собственный платок. Король как ни в чем не бывало взял его, сунул туда записку и бросил платок на прежнее место. Лавальер оставалось только протянуть руку, чтобы взять платок с драгоценной запиской.
Но принцесса видела все. Она громко приказала Шатильон:
– Шатильон, поднимите, пожалуйста, платок короля. Он упал на ковер.
Фрейлина моментально исполнила приказание; король чуть приподнялся на месте, Лавальер смутилась, и все увидели на кресле другой платок.
– Ах, простите, у вашего величества два платка, – сказала фрейлина.
Королю пришлось спрятать в карман платок Лавальер вместе с своим собственным. Таким образом, он получал его на память от своей возлюбленной, но возлюбленная лишалась четверостишия, которое стоило королю десяти часов напряженной работы, а было, может быть, равноценно целой поэме.
Понятно, что король рассердился, а Лавальер пришла в отчаяние.
Но тут произошло невероятное событие. Когда король уходил, его встретил в передней кем-то предупрежденный Маликорн.
Передние в Пале-Рояле были темные и по вечерам освещались плохо. Король любил полумрак. Известно, что любовь, воспламеняющая душу и сердце, избегает света.
Итак, в передней было темно; паж освещал факелом дорогу его величеству. Король шел медленно, едва сдерживая гнев. Маликорн чуть не наткнулся на короля и стал просить извинения по всем правилам придворного этикета; но король был в дурном настроении и сердито что-то ответил; Маликорн бесшумно скрылся.
В этот вечер Людовик немного поспорил с королевой, а на другой день утром, проходя в кабинет, почувствовал желание поцеловать платок Лавальер. Он кликнул камердинера.
– Принесите мне мой вчерашний костюм, но не трогайте ничего в карманах.
Приказание было исполнено. Король собственноручно обшарил карманы. Он нашел только свой платок; платок Лавальер исчез.
В то время как король терялся в догадках, ему принесли письмо от Лавальер. Луиза писала:
«Как вы любезны, дорогой государь, прислав мне такие прекрасные стихи! Как ваша любовь изобретательна и постоянна! Можно ли не любить вас?»
«Что же это значит? – подумал король. – Тут какая-то ошибка!»
– Хорошенько поищите, – приказал он камердинеру. – У меня в кармане должен лежать платок, и если вы его не найдете, если вы его трогали…
Людовик одумался. Создать государственное преступление из пропажи платка было бы большой неосторожностью. И он прибавил:
– Я положил в этот платок одну важную бумагу.
– Государь, – сказал камердинер, – в карманах у вашего величества был только один платок, вот этот.
– Да, вы правы, – отвечал король, стиснув зубы. – О бедность, как я тебе завидую! Счастлив, кто сам вынимает из кармана носовые платки и записки!
Он перечитал письмо Лавальер, стараясь сообразить, каким путем его четверостишие могло дойти по назначению. В письме оказалась приписка:
«С вашим же посланным я отправляю свой ответ, так мало достойный стихов».
– Вот как! Теперь у меня есть путеводная нить, – радостно воскликнул Людовик. – Кто принес эту записку?
– Господин Маликорн, – робко ответил лакей.
– Пусть он войдет.
Вошел Маликорн.
– Вы от мадемуазель де Лавальер? – со вздохом спросил король.
– Да, государь.
– Вы относили мадемуазель де Лавальер что-нибудь от меня?
– Я, государь?
– Да, вы.
– Ничего, государь, ровно ничего.
– А между тем мадемуазель де Лавальер пишет мне об этом.
– Государь, мадемуазель де Лавальер ошибается.
Король нахмурил брови.
– Что это за игра? Почему же мадемуазель де Лавальер называет вас моим посланным? Что вы отнесла этой даме? Отвечайте скорее, сударь!
– Государь, я отнес мадемуазель де Лавальер носовой платок и больше ничего.
– Платок… Какой платок?
– Государь, в ту минуту когда я вчера имел несчастье толкнуть ваше величество… несчастье, которое я буду оплакивать всю жизнь, особенно после того, как ваше величество изволили выразить свое неудовольствие, в ту минуту, государь, я остолбенел от горя и увидел на полу что-то белое.
– А! – воскликнул король.
– Я нагнулся, это был платок. Сперва я подумал, что ваше величество, столкнувшись со мной, выронили платок; но, почтительно разглядев его, я обнаружил на нем вензель, и оказалось, что это вензель мадемуазель де Лавальер; я подумал, что мадемуазель де Лавальер уронила платок по дороге в зал, и, когда она возвращалась, я подал ей этот платок. Клянусь, вашему величеству, что все это правда!
Маликорн говорил так искренне, так огорченно и так робко, что король с величайшим удовольствием слушал его. Он был благодарен ему за эту случайность, как за величайшую услугу.
– Вот уже второй раз встреча с вами приносит мне счастье, сударь, сказал король, – можете рассчитывать на мое благорасположение.
На самом деле Маликорн просто-напросто вытащил платок из кармана короля с такой ловкостью, что ему позавидовал бы самый заправский карманник славного города Парижа.
Принцесса так и не узнала об этом происшествии. Но Монтале намекнула на него Лавальер, и Лавальер впоследствии рассказала все королю, который много смеялся и назвал Маликорна великим политиком. Людовик XIV был прав; всем известно, что он умел разбираться в людях.

Глава 39.
ГДЕ ГОВОРИТСЯ О САДОВНИКАХ, ЛЕСТНИЦАХ И ФРЕЙЛИНАХ

К несчастью, чудеса не могли продолжаться, а дурное настроение принцессы не менялось к лучшему. Через неделю король уже не мог посмотреть на Лавальер без того, чтобы не встретиться с подозрительным взглядом принцессы.
Когда назначали прогулку, принцесса немедленно заболевала, не желая повторения сцены во время дождя или под королевским дубом. По нездоровью она не выходила, а с нею оставались и ее фрейлины.
Не было ни малейшей возможности устраивать ночные свидания. При первой же попытке в этом направлении король потерпел жалкую неудачу.
Как и в Фонтенбло, он взял с собою де Сент-Эньяна и вместе с ним отправился к Лавальер. Но он застал только мадемуазель де Тонне-Шарант, которая стала кричать: «Пожар, воры!» Прибежал целый легион горничных, надзирательниц и пажей. В результате де Сент-Эньян, оставшийся на месте происшествия, чтобы спасти честь своего господина, навлек на себя строжайший выговор от вдовствующей королевы и принцессы. Кроме того, на следующий день он получил два вызова от представителей семьи Мортмар.
Пришлось вмешаться королю.
Эта ошибка произошла потому, что принцесса неожиданно приказала фрейлинам поменяться комнатами, и Лавальер с Монтале должны были теперь ночевать в кабинете своей госпожи.
Даже переписка стала невозможной: писать под наблюдением такого сурового аргуса, как принцесса, значило подвергаться величайшей опасности.
Можно себе представить, в какое раздражение и гнев приводили льва все эти булавочные уколы. Король портил себе кровь, изыскивал средства и поскольку он не поверял своих сердечных тайн ни Маликорну, ни д'Артаньяну, то этих средств так и не находилось.
Напрасно Маликорн время от времени предпринимал героические попытки вызвать короля на признание. Король начинал было клевать, но от стыда или от недоверия выпускал крючок.
Так, например, однажды вечером он шел через сад, грустно поглядывая на окна принцессы. Маликорн, следовавший за королем вместе с Маниканом, – споткнулся о лестницу, лежавшую в кустах, и сказал своему спутнику:
– Разве вы не заметили, как я только что споткнулся о лестницу и чуть не упал?
– Нет, – отвечал рассеянный по обыкновению Маникан, – но, кажется, вы не упали?
– Простая случайность. Нельзя так бросать лестницу.
– Да, легко можно сломать себе шею, особенно человеку рассеянному.
– Я не об этом, я хотел сказать, что опасно так оставлять лестницу под окнами фрейлин.
Людовик чуть заметно вздрогнул.
– Почему? – поинтересовался Маникан.
– Говорите громче, – шепнул ему Маликорн, подталкивая в бок.
– Почему? – повторил Маникан, повысив голос.
Король насторожился.
– Вот, например, – рассуждал Маликорн, – лестница в девятнадцать футов, как раз до окон верхнего этажа.
Вместо ответа Маникан погрузился в размышления.
– Спросите же, каких окон, – подсказал ему Маликорн.
– О каких окнах вы говорите? – громко спросил Маникан.
– Об окнах принцессы.
– А-а-а!
– Я не думаю, конечно, что кто-нибудь решится забраться к принцессе; но в кабинете принцессы, за перегородкой, спят Лавальер и Монтале, две хорошенькие девушки.
– За тонкой перегородкой? – уточнил Маникан.
– Видите два ярко освещенных окна в комнатах принцессы?
– Да.
– А следующее окно, освещенное не так ярко?
– Отлично вижу.
– Это окно фрейлин. Жарко; смотрите, мадемуазель ре Лавальер выглянула в сад. Ах, предприимчивый влюбленный мог бы многое сообщить ей, если бы знал, что эта лестница доходит до окна.
– Но вы ведь сказали, что она не одна, что с ней мадемуазель де Монтале.
– Мадемуазель де Монтале не в счет, это подруга беззаветно преданная, настоящий колодец, куда можно бросать всякую тайну, которая не должна быть разглашена.
Король не упустил ни одного слова из этого диалога. Маликорн заметил даже, что король замедлил шаги, чтобы дать ему время договорить. Дойдя до двери, он отпустил всех, кроме Маликорна. Никто не удивился; известно было, что король влюблен, предполагали, что он собирается писать стихи при луне. Хотя луны в тот вечер не было, у короля все же могло явиться желание сочинять стихи.
Все разошлись. Тогда король обратился к Маликорну, почтительно ожидавшему, когда Людовик заговорит с ним.
– Что вы там болтали о лестнице, господин Маликорн? – спросил он.
– О лестнице, государь?
И Маликорн поднял глаза к небу, как бы желая поймать улетевшие слова.
– Да, о лестнице в девятнадцать футов.
– Ах да, государь, вспомнил! Я рта не раскрыл бы, если бы знал, что ваше величество можете услышать мой разговор с господином Маниканом.
– Почему не раскрыли бы рта?
– Потому что я не хотел бы навлечь выговор на бедного садовника, забывшего убрать ее.
– Не беспокойтесь… Что же это за лестница?
– Ваше величество желает ее видеть?
– Да.
– Ничего не может быть легче, она вот там, государь.
– В кустах?
– Да, в кустах.
– Покажите мне ее.
Маликорн подвел короля к лестнице.
– Вот она, государь.
– Вытащите ее оттуда.
Маликорн положил лестницу на дорожку. Король измерил ее длину шагами.
– Гм!.. Вы говорите, что в ней девятнадцать футов?
– Да, государь.
– Мне кажется, что вы ошибаетесь; она короче.
– Когда она лежит, трудно судить, государь. Приставим ее к дереву или к стене, тогда, при помощи сравнения, будет легче определить длину.
– Все равно, господин Маликорн, я не поверю, чтобы в этой лестнице было девятнадцать футов.
– Я знаю, что у вашего величества глазомер превосходен, и все же держал бы пари, что не ошибаюсь.
Король покачал головой.
– Есть отличный способ проверить мои слова, – сказал Маликорн.
– Какой?
– Всем известно, государь, что нижний этаж дворца восемнадцать футов высоты.
– Да, как будто восемнадцать.
– Итак, приставив лестницу к стене, мы можем определить ее длину.
– Да, это верно.
Маликорн поднял лестницу, как перышко, и приставил к стене.
Случайно вышло так, что лестница оказалась под окном комнаты Лавальер. Верхним своим концом она уперлась прямо в карниз, так что, стоя на предпоследней ступеньке, человек среднего роста, например король, мог бы легко переговариваться с обитателями или, вернее, с обитательницами комнаты.
Едва лестница легла на карниз, как король без дальних слов начал подниматься по ступенькам. Но не успел ни проделать половины своего воздушного пути, как в саду показался патруль швейцарцев и двинулся прямо к молодым людям. Король моментально спустился и скрылся в кустах.
Маликорн понял, что ему нужно принести себя в жертву. Если бы он последовал примеру короля, патруль стал бы искать и в конце концов нашел бы его или короля, а может быть, обоих. Было бы лучше, если бы нашли только его. Поэтому Маликорн спрятался так неискусно, что его тотчас же схватили. Арестовав Маликорна, патруль отвел его на пост; там он назвал себя, его узнали и отпустили.
Тем временем, перебегая от куста к кусту, король добрался до черного хода своих апартаментов, посрамленный и разочарованный.
Шум голосов привлек к окнам Монтале и Лавальер; подошла сама принцесса и стала спрашивать, что случилось.
Маликорн потребовал д'Артаньяна. Д'Артаньян мигом прибежал на его зов. Напрасны были объяснения Маликорна, напрасно Д'Артаньян принял их во внимание; напрасно эти умные и изобретательные люди придали приключению невинный смысл: Маликорн заявил, что хотел проникнуть к мадемуазель – де Монтале, как несколько дней тому назад г-н де Сент-Эньян пытался ворваться в комнату мадемуазель де Тонне-Шарант.
Принцесса была непреклонна: если Маликорн действительно намеревался проникнуть по лестнице ночью в её комнаты, чтобы повидать Монтале, то за это покушение его следует примерно наказать. Если же Маликорн действовал не по собственному почину, а как посредник между Лавальер и лицом, которое она не хотела называть, то его преступление было еще более тяжким, потому что оправданием ему не могла бы служить даже все извиняющая страсть.
Словом, принцесса пришла в крайнее негодование и добилась увольнения Маликорна из штатов принца; в своем ослеплении она не приняла в расчет, что Маликорн и Монтале держат ее в руках благодаря ее ночному визиту к г-ну Гишу и многим другим столь же щекотливым вещам.
Взбешенная Монтале хотела тотчас же отомстить, но Маликорн убедил ее, что поддержка короля искупает все опалы в мире и пострадать за короля прекрасно. Маликорн был прав. Поэтому хотя Монтале была женщина, он сумел убедить ее.
Поспешим прибавить, что и король очень помог им утешиться. Прежде всего он наградил Маликорна пятьюдесятью тысячами ливров за потерю места. Затем он принял его к себе на службу, очень довольный, что может отомстить таким образом принцессе за все невзгоды которым подвергались из-за нее он сам и Лавальер. Но Маликорн не мог больше воровать у него платков и измерять для него длину лестниц, и бедный влюбленный чувствовал себя беспомощным.
Не было никакой надежды на свидание с Лавальер, пока она оставалась в Пале-Рояле. Никакие деньги, никакие награды не могли тут помочь. К счастью, Маликорн не дремал. Ему удалось устроить свидание с Монтале.
Правда, и Монтале сделала все возможное, чтобы добиться этого свидания.
– Что вы делаете ночью у принцессы? – спросил он фрейлину.
– Сплю, – отвечала она.
– Неужели спите?
– Конечно.
– Как это нехорошо! Ужасно, когда девушка спит с таким горем на сердце, как у вас!
– У меня горе?
– Разве вы не в отчаянии от разлуки со мной?
– Нисколько. Ведь вы получили пятьдесят тысяч ливров и место у короля.
– Все равно, вы страшно огорчены тем, что не можете видеться со мной, как раньше; и вы, наверное, в отчаянии от того, что я потерял доверие принцессы.
– О да, это правда!
– Ну, так это горе мешает вам спать по ночам, и вы ежеминутно рыдаете, вздыхаете и громко сморкаетесь.
– Но, милый Маликорн, принцесса не выносит ни малейшего шума.
– Я отлично знаю, что не выносит! Поэтому-то, видя ваше неутешное горе, она и постарается поскорее спровадить вас.
– Понимаю.
– Этого-то нам и надо.
– Но что же тогда будет?
– Будет то, что разлученная с вами Лавальер начнет так стонать и так жаловаться по ночам, что выведет из себя принцессу.
– Тогда ее переселят в другую комнату.
– Да, но в какую?
– В какую? Вот вы и сбиты с толку, изобретательный юноша.
– Ничуть! Любая комната будет лучше, чем комната принцессы.
– Вы правы.
– Так начните сегодня же ночью свои иеремиады.
– Будьте покойны.
– И передайте Лавальер то, что я вам сказал.
– Не бойтесь, она и без того достаточно плачет потихоньку.
– Так пусть плачет громко.
И они расстались.

***

Читать - Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 001 - с начала...

------ Слушать аудиокнигу Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя : https://akniga.xyz/22782-vikont-de-brazhelon-ili-desjat-let-spustja-djuma-aleksandr.html ===