***

Лунный выпас

Елена Липецкая

               
Моему дядьке, Борискину Алексею Ивановичу, посвящается.

Все действующие герои и события – плод вымысла автора. Любое совпадение с реальными лицами или их действиями прошу считать совпадением.

 Кони

Елена Липецкая

Море. Степь. Пасутся кони.
Поднимаюсь на бугор -
Бухта - словно на ладони:
И буйство трав, и океаны света -
Ах, эта скоротечность лета!
Дни тёплые промчатся чередой.
И тучи уплывут, пробитые грозой.
Останется лишь этот холм,
Что был облит солёною водой,
Да шелест трав, да чаек
Шумных возмущённый крик.
Ушёл табун. Умчались кони -
Растаял тот мираж С летящей
На ветру звенящей гривой.
Исчез - его уже не догоню -
Я лишь во сне коня опять
С руки кормлю...

5.02.11.

«Майская роса коню лучше овса» - поговорка.

Май стоял на удивление теплый. Весна была ранняя, дружная. Даже обильно нападавший в эту зиму снег не превратился в грозящее всё залить, утопить половодье. Всё таяло степенно, размеренно… Словно природа решила показать себя горделивой дамой, знающей себе цену, а потому не суетящейся и не спешащей понапрасну.

Новая трава нежными изумрудными щеточками уже покрыла вначале редкие проталины, а после – и все открывшиеся ласке ещё несмелых, не набравших жгучести солнечных лучей бугры и полянки окрестных лугов, которые так подходили для выпаса скотины.
Особенно – после затяжной зимы, когда животины еле дотягивали до появления свежего подножного корма: запасы, сделанные на зиму, всегда норовили закончиться раньше срока: то сено подопреет, то вдруг по глупой шалости местных шалопаев вспыхнет копёшка…

Этот год не был исключением, но падежа удалось избежать: колхозники снесли – свезли со своих дворов все излишки сена и фуража, что бережно хранились всю зиму. Не только один за всех, но и все за одного. Пусть этим одним и является пара конюшен с неполными пятью десятками лошадиных душ.

Деревня Александровка была совсем небольшой, из одной улицы, вдоль которой напротив друг друга стояли два порядка домов, около сотни хат.
Одним своим «краем» она упиралась в дорогу районного значения.  Она проходила из райцентра, которым служило село Красное, минуя станцию Лутошкино и уводила дальше, через деревни и села к ближайшему районному городу – Ельцу.

Оба порядка домов стояли на противостоящих друг другу буграх, низину которых наполняли два пруда. Один - поменьше – располагался в самом начале деревни. А второй – покрупнее – огибал дальний её конец и заворачивал на деревенские зады огородов.

Его ограничивала насыпная плотина, по которой после летних ливней надо было ещё умудриться пройти. Зато, если это удавалось, то, взобравшись на очередной крутогор, ты окунался в облако дурманящего аромата… Это пахли шоколадницы: невзрачные цветки, похожие на небольшие лиловые ромашки…

А если пройти подальше за этот пруд – по линии, продолжающей единственную деревенскую улицу, то можно было очень скоро попасть в Чернаву: почти плоский заливной луг, заросший сочной травой, одним своим краем упиравшийся в полувековую березовую посадку, а вторым – противолежащим- в очередной склон. По самому центру этого расположившегося в ложбинке луга протекала махонькая речушка, втекающая в чуть более полноводную, берущую своё начало из одного из прудов районного центра и пересыхающая в летнюю пору практически до состояния ручейка.

Какой-то остряк-эрудит решил схохмить и назвал этот ручеёк Чернавой. Как ни удивительно, шутка удалась, и отныне это местечко так в народе и называют - Чернава.   

Небольшая авторская ремарка.
Вообще-то, Чернавой звали дочь Морского Царя из новгородской былины «Садко». По последним сведениям, была она русалкой. Но если быть точными, то - ундиной. Ибо имела вместо ног – хвост и не любила деревья, как положено то, если верить «нашему всё».

Так вот: там, именно в Чернаве, было очень удобно объезжать молодых лошадей, да и вообще пасти скот.

Его не даром прозвали «Холстомером»: высокий – почти метр восемьдесят, сухопарый, почти тощий, с длинными и прямыми, как ножки циркуля, ногами, Филька бегал почти со скоростью единственного жеребца – производителя деревенского табуна Булата, орловского рысака серой в яблоках масти.

Вот и сегодня он, запыхавшись, влетел в родную хату после того, как отвёл на конный двор только что объезженную и выгулянную неспешным шагом им лично молодую кобылку Карёху караковой масти. Она была красавицей: практически вся черная, только на морде вокруг глаз и ноздрей эту черноту разбавляли темно-гнедые подпалины, да на локтях и в паху с ягодицами.

Тонкая, звонкая, с длинными и наклонёнными к горизонту под углом, слегка превышающим среднестатистические 60 градусов, что обещает при надлежащем воспитании лёгкий и плавный её ход.

Карёха по происхождению, что называется, не была чистокровкой, но вот поди ж ты, уродилась такой красоткой.

Филипп забежал в хату, надеясь перехватить на бегу краюху хлеба и выпить пару кружек молока, пока матери не было дома. Но, как зачастую водится, просчитался. Мать уже стояла на пороге, поджидая своего неразумного лошадника с зажатым в руке отцовским ремнём: в школе уже закончились занятия, и учительница математики, которая приехала как раз навестить свою престарелую мать, сообщила, что сын снова не был на занятиях…

- Ма-а-а-м… - только успел открыть рот не ожидавший увидеть родительницу дома, отрок, как та опустила ему на спину занесенный ремень.

- А-а-а-а!! Больно же, ты что??! – больше для порядка, чем действительно от боли, к которой он уже давно привык, объезжая норовистых копытных, закричал Филька.

- Я вот тебя, три грозы тебя расшиби, сейчас приголублю, чтобы больно-то не было, чертяка ты эдакий! Снова с лошадьми вожжался, вместо того, чтобы в школе заниматься? – выговаривала между ударами небольшого роста, крепко сбитая, хотя и не потерявшая женственности, мать.

- Мать, хорош, ведь ещё одну рубаху мне порвешь этим ремнём! – умудрился парень вставить именно те слова в поток брани измученной крестьянской послевоенной жизнью матери, что подействовали на неё лучше всяких уговоров и просьб.

Одежда была на вес золота. Передавалась от старших младшим. Пацанов в семье было четверо. Филька был вторым по старшинству. После него на очереди поносить одежонку были ещё двое.

- Мамак, а, мамак… - занудел было наш лошадник, явно пытаясь подобраться поближе к стоявшей на столе крынке с молоком, накрытой чистой белой тряпицей.

Мать делала вид, что не слышит, устало опустившись на край скамьи и сложив на сухонькие колени, обтянутые вылинявшим, но чистым, когда-то имевшим цвет грозового неба с белыми горошинами звёзд, фартуке свои натруженные, с набухшими венами смуглые от загара руки.

Поверивший в материнское безразличие Филька осмелел и рванулся было к молоку, но тут же получил по рукам всё тем же ремнём.

- Мама-а-ак! – уже возмущенно, со слезами в уголках светло-серых своих глаз, опушённых выгоревшими уже на солнце цвета соломы ресницами, воскликнул непутёвый сын, - ты ремень-то из рук выбрось, хватит уже!

- Ремень, говоришь, выбросить? Я его сейчас выкину, выкину…

- Ма-а-а-ам! Ты зачем это делаешь?? – уже с поддельным испугом закричал пацан, увидав, что мать метнулась в сени и схватила висевшую там на вбитом в стену гвозде оглоблю.

- Зачем? – говоришь? Да чтобы наконец-то выбить из тебя всю твою лошадиную дурь! Скоро жениться дураку, а ты всё по лошадиным спинам прыгаешь вместо того, чтобы грамоте учиться! Ты как жить-то собираешься? Работать куда пойдёшь? В конюхи? Отец за это на войне погиб? Да он же в гробу перевернётся и меня проклянёт, что я не смогла тебя заставить учиться!

Но материнский пыл вместе с горьким этим возмущением, покидал её потихонечку, словно воздух из проколотого шарика… И, замахнувшись было на сына оглоблей (а такое уже случалось не единожды), женщина снова опустилась на лавку и, обреченно уткнувшись лицом в сложенные на краю стола руки, беззвучно заплакала.
Рыданий не было, не было причитаний, которые лились по всей деревне, как отлично помнил Филипп в тот самый счастливый день – День Победы, 9 мая 1945… Тогда словно вырвавшаяся на волю сдерживаемая всю войну волна бабского горя прокатилась по деревне от дома к дому вслед за его сестрой, которая обегала всех своих односельчан, разнося эту новость.

Казалось бы, радоваться надо, смеяться, петь… А вслед ей нёсся безутешный бабий вой… Так воют волчицы у разорённых логовищ, оплакивая своих погубленных щенков… Так и деревенские женщины, с вестью об окончании войны, потеряли последнюю надежду дождаться своих мужчин: мужей, сыновей и братьев… Страшный это был день… Волосы дыбом тогда у Фильки встали на хребте…

А сейчас лишь слабые вздрагивания спины матери говорили о том, что она плачет. Плачет, пока её не видят остальные пятеро детей, занятых кто на огороде, кто -  ещё не вернувшись из райцентра из школы.

Филька, не в силах побороть своей жалости к этой измученной войной, голодовками м людской несправедливостью женщине, уже не опасаясь за свою дурную спину, подсел к матери и обнял её за вздрагивающие от всхлипов тоненькие, такие хрупкие с виду плечи.

- Мамак… ну, мамак… ты… того… перестань так убиваться-то… Найду я себе работу. Не посрамлю ни тебя, ни отца… Мамак… ну, не плачь, не надо… Ты лучше дай мне молочка с горбушкой хлебушка… А то я сегодня и не ел почитай ничего… А мне сейчас спешить надо. Ребята же ждут.

- Куда тебя снова несет, непутёвый?

- Ну как это – куда? – Ты же знаешь: лошадей надо в ночное выгонять. Ведь без меня не управятся. Булат лишь подо мной ходит нормально. Да и Карюху я только-только объездил. Она ещё не совсем привыкла. Мам… ну, дашь мне поесть?

- Это- на Лунный выпас-то? В Чернаву?

- Ну да. А куда ещё-то? Самое то: и от конюшен недалече, и трава там густая, сочная.

- А земля-то от половодья обсохла уже? Небось ещё как в болоте.

- Да нет, мамак. Бугры вообще уже сухие. В низине слегка сыровато. Ну да мы-то туда спускаться не станем. А лошади – они найдут, где им ловчее траву пощипать.

- Да что с тобой, с иродом таким лошадиным, поделать? Не голодом же морить, коли те страшные годы пережили. Неси кружку, режь хлеб – он в столе.

- Оххх, вот спасибо-то, мамак! А кружку-то зачем?

- Чтобы молоко в неё наливать! Или прямо из крынки хлебать станешь?

- Так из крынки же слаже!

- Вот ведь чертяка! С кем сегодня гоните-то?

- Да у нас бессменная команда, ма: я, Васька Дёмин да Колька Шманов. Да может, Лёнька Крест к нам присоединится, если успеет со станции вернуться.

- Что с собой-то возьмёшь? Ночью ведь всегда на воздухе жрать охота.

- Да захвачу немного картофелин, лучку зелёного, да хлеба с солью. Ребята по паре яиц прихватят.

- А пить?

- Колька жбан квасу пообещался взять: его мать на днях новый состряпала.

- Ну тогда – ладно. С голоду не помрете. Уже хорошо. Спички взять не забудь. Да смотрите пожара не уделайте.

- Не забуду. А «про себя» подумал: спички – это- основное: прикуривать-то как тогда? Не кремень же с кресалом тащить?

- Фуфайку там прихвати, не забудь! Она на повети висит! – донёсся уже в спину нерадивого сына голос матери.

- Спасибо, мамак, обязательно возьму!

- Это чего эт ты собрался стырить из дома, пёс шелудивый, а-а-а-а? – решил заградить дорогу Фильке его вернувшийся из школы старший брат Иван.

- Чего-чего… Фуфайчонку мать позволила с собой взять, - пытаясь сдвинуть с тропы, ведущей в огород, нежданную помеху, недовольно пробурчал младший старшему.

- Опять со своими лошадьми в ночное собрался? А как на огороде вкалывать или за хворостом идти – тебя вечно нету: то отсыпаешься, то на спинах первогодков катаешься – объезжаешь их, несчастных, - подала ехидный голосок и сестрица – отличница, догнавшая брата уже на своих задах.

- А тебе-то какое бабье дело, кого и когда я объезжаю? Мала ещё меня учить!

- Ах – ах, смотрите-ка на него, взрослым что ли стал? – Наталья встала в позу, подперев с
свободную от сумки с книгами и тетрадями руку в бок, - коли повзрослел – так не на лошадках кататься надо, а в семью, в дом денюжку пора нести! А то у нас зарабатывает-то одна мамка!

- Да идите вы все! Уработались, куда уж там! Раз такая смелая – поди сама объезди хоть одну клячу. А я на тебя полюбуюсь. А меня сам наш председатель зовет на это дело. Знает, что лучше меня никто с ним не справится. И вообще… Это же = для всех надо, для колхоза для всего! Эх-х-х, вы-ы-ы, зубрилы… Учиться-то по книгам умеете, а в жизни ничего не понимаете! – уже дрожащим голосом, готовый разреветься от обиды, ответил никому конкретно Филька, снявший с сука яблони висевший там небольшой мешок из грубой ткани и отправился подкопать себе немного картошки.

- Да как ты… - задохнулась от праведного негодования младшая сестра, сузив свои по-кошачьи зелёные в рыжую крапинку глаза.
Она метнулась было вслед своему нерадивому братцу, но её вовремя поймал за руку Иван:

- Оставь его. Всё равно его не переделать. А ребята его уже ждут – я видел: стоят на задах у Дёминых.
От собственного бессилия у Наталки даже её тонюсенькие темно-русые косички подняли кверху свои кончики, словно рожки. Того и гляди забодает, как вредная коза.

Филька успел вовремя: ребята как раз подошли к их огороду, споря: заходить за ним в дом или подождать на дороге.

-Ну ты чего, заснул там что ли? – вместо приветствия сразу налетел на него Колька.

- Да замахали вы меня уже все! – пожрать-то – и то некогда путём сегодня было. То мать воспитывать взялась с ремнём, то братец с сестрицей разумничались, а тут ещё ты!

- Ну ладно, ладно, успокойся, - примиряюще похлопал парня по плечу Лёнька.

- О, Лёха, привет! Успел-таки! Здорово! Ещё парой рук побольше будет! Айда скорее на конный двор!

- Ну, айда – так айда, - улыбнулся спокойный Алексей.

Лишь отойдя от своего огорода, Филька заметил бегущего впереди их группки Дружка: Колькина молчаливого пса неизвестной породы грязно-белой масти, но самой чистейшей и плодовитой природы. Его кудлатая шерсть свисала почти до самой земли. Казалось, что она равномерно начинала расти от самого позвоночника, расстилаясь равномерным шерстяным ковром по всему туловищу животного. А венчал всё это великолепие мощный завитый в крутую полубаранку такой же мохнатый хвост.

Морда? Не, не видели, честно. Иногда лишь из-под нерасчесанной челки сверкали два черных с бардовым каким-то отливом глаза. Да мельтешил пуговкой уголек носа.
На конном дворе к нему должен был присоединиться ещё один четвероногий напарник: годовалый щенок Шарик. Тот был наоборот, почти черного окраса. И шерсть его была плотной, жёсткой и короткой. Плотно прилегала к телу.

Ну вот и добрались до конюшен. Решено было выгонять всю наличность. Даже маток со стригунками и жеребых кобыл. Впрочем, последних набралось этой весной немного: всего десять голов.

Ребята разбрелись по денникам, чтобы запрячь «своих» коней: каждый уже успел привыкнуть к определенному животному, как и те – к своим любимым наездникам.
Филька отправился к Булату – норовистый племенной жеребец наотрез отказывался после работы подпускать к себе кого-либо кроме нашего долговязого наездника.
Даже с Филиппом он пытался куролесить: то в свечку встать решит, то норовит прикусить того за и без того щуплое плечо оскаленными величиной с хорошее кукурузное зерно зубами.

Наконец, водрузив на непокорную голову самолично сплетенный из конского волоса недоуздок и набросив на круп прихваченную из дома фуфайку, парень вывел коня на простор из темной конюшни и, словно взлетел ему на спину. Согнув ноги в коленях, почти закинул босые ступни на хребет. Конь повиновался малейшему нажиму ног и шевелению повода в руках. Повод был тоже сплетен самим Филиппом и являлся естественным продолжением недоуздка.

 Уже отъехав шагом от конного двора на сотню метров, Филька почувствовал, что кто-то догнал его и толкнул мягко в левое бедро. Это была Карюха. Да-да, эта лошадиная девочка тыкалась мордой в ногу своего Человека, который сумел подчинить её себе и явно клянчила вкусняшки.

- Ну что тебе, дурёха, надо? Нет у меня сейчас для тебя ничего. Погоди, в Чернаву прискачем – угощу хлебушком с солью.

Лошадка словно поняла его и просто побежала рядом.

Однако по пути в Чернаву надо было ещё искупать весь табун: в месте выпаса крупного водоёма не было. Там лишь полноводный ручей, который подпитывали ледяные ключи, бившие в той стороне Большого пруда. Для водопоя он годился как нельзя лучше: лошади выстраивались вдоль него и пили, не мешая друг другу и не толкаясь, всласть ломившую зубы от холода воду.

А вот искупать в нём не только лошадь, но даже человека было проблематично. Поэтому деревенские мужики, которые всю жизнь жили по девизу «Голь на выдумки хитра», использовали в качестве конной купальни маленький водоёмчик, что образовался под тем самым бугром, на котором росли шоколадницы.

Они огородили плавный песочный вход в него с двух сторон невысокими деревянными заборами. Перепрыгивать уставшие и полуголодные лошади через него не станут, а выводить на берег через образовавшуюся свободную прогалину уже выкупанных лошадей было вполне удобно. Да и в прудик этот кони забегали, не опасаясь травмировать себя или соседей.

Подъехали, поскидывали на край заборов свои вещички, особенно следили за сохранностью от воды своих теплых подстилок: иначе придётся всю ночь на мокром располагаться. А ещё не жара…

Раздевшись донага, мальчишки погнали табун в воду. На фоне гнедого разных оттенков табуна, с одиночными почти вороными меринами, отчетливо выделялся серый в яблоках стройный силуэт Булата. Он и ростом был выше своих подопечных сантиметров на 15-20 в холке точно.

Погрузив всех животных в воду, конюхи спешились и принялись тщательно мыть каждую животину. Благо, вокруг границ прудика уже отросла сочная трава, скрутив которую в тугой жгут, использовали в качестве и скребка, и мочалки одновременно.
Вымытых лошадей выгоняли на берег. Ребята не боялись, что кони разбредутся. Во-первых, их охраняли натасканные на конную пастьбу псы, хотя те и не были строго пастушьих пород. А во-вторых, лошади дорывались до сочной зеленой травы и не спешили покидать злачное место сами.

Самыми последними ребята искупали своих скакунов. Тщательно вытерев тех сухими жгутами, вздрябшие от прохладной ещё воды, они быстро забрались в свои одежонки и погнали что есть мочи свой табун уже по противоположному от деревни берегу по направлению к Чернаве.

Неподалеку от лошадиной купальни на самом верху бугра, чуть в отдалении располагался Дерунов сад – бывшая помещичья усадьба, утопавшая в цветущем ещё яблоневом саду. Аромат цветущих яблонь и груш к ночи лишь усиливался, дурманя головы как домашнее вино.

- А давайте на минутку свернём к усадьбе?- полуспросил, а полуутвердил наш шалопут у своих напарников.

- Это ещё зачем? – подозрительно покосился, остановив свою гнедую молодую кобылку  Берёзку Ленька, - да ещё всем табуном.

- Да просто так… - невинным голосом ответил Филька… Всё равно же мимо почти едем…А там – полянка имеется нехилая с сочной травкой. Чего ей пропадать-то?

- Это которая полянка?- встрял в разговор Колька, - которая напротив усадьбы-то?

- А что, там имеется какая – то и другая поляна?- всё еще продолжая строить из себя непонимайку, спросил Филлип.

- Да нет… Я лично не видел…

- И я не видел. Ну что, заезжаем?

- Да ну тебя к лешакам, с твоей поляной и усадьбой! – пришпорив голыми пятками рыжего мерина Фитиля, мимо спорщиков пронесся Василий.

Здание бывшей усадьбы помещиков Деруновых местные старались обходить стороной. Даже если осенью во время сбора ничейных яблок кого-то застигал промозглый дождь, то неудачник предпочитал промокнуть до нитки, пока доберется до дома, чем зайти внутрь всегда не закрытой на замок усадьбы.

Чем был вызван такой панический ужас, отталкивающий от постепенно рассыпающегося дома даже в дневное время суток – никто толком поведать не мог. Одни говорили, что в подвале под домом удавился один из бывших крепостных, другие спорили, что его удавил сам барин, а после, чтобы никто ничего не узнал, и похоронил прямо там же, в подвале, без отпевания.

Вот, якобы и бродит с тех пор неупокоенная душа вблизи усадьбы, надеясь повстречать своего убийцу и отомстить ему.

Но Васька Демин на полном серьёзе утверждал, что собственными глазами (вот ослепнуть, коль я лгу!) видел в глубине сада в одну из таких же вот полнолунных ночей, когда оказался там в поисках созревшего и не опавшего ещё такого редкого в деревенских садах Аппорта, два огромных горящих красным пламенем глаза, смотревших на него в упор через открытое окно на первом этаже.

И, вроде, взгляд этот был таким горячим, что, нечаянно наткнувшись на ветку дерева, едва не устроил пожар.

Хотя, услышав эту байку, старший брат Фильки Иван насмешливо спросил:

- А русалку ты там на ветвях, случайно, не встретил?

- Не-е-е-т… - не понимая в чём дело проблеял тогда Васька, - а при чём здесь русалка?

- Ну как же? Нечисть к нечисти…

- Да ну тебя!! – досадливо отмахнулся тогда на скептика рассказчик.

=Ну ладно, не буду мешать тебе врать, - беззлобно рассмеялся Ванька.

А сейчас на небе зависала не просто полная Луна, а кровавая, огромная Лунища… Суперлуние никто не отменял.Такие ночи иногда бывают.  Филька не стал настаивать. Ему и самому было и страшновато, и лениво заезжать ещё и в сад: бессонный день давал себя знать. Хотелось побыстрее прибыть на место, отпустить коней пастись, развести костер и, подзакусив, по возможности хоть немного подремать. Потому что завтрашний день ему точно поспать не удастся: мать заставит заниматься огородом: в воскресенье в школу идти было не нужно.

Благо, до места стоянки было недалеко. Минут через пятнадцать табун уже был на месте. Лошади сразу разбредись по склонам и захрумкали сочной травой. Жеребята нашли вымя матерей, подзаправились и упали возле их ног поспать.

Филька с Ленькой остались разводить костер, запасаться водой: котелок и фляжки всегда были у Кольки при себе. На первый обход табуна, пока ещё не окончательно стемнело, отправились Василий и Иван, прихватив с собой собак. Те, хотя и не были пастушьими, но уже давно освоили науку охраны лошадей в ночи. Благо, что волков в этой местности не водилось.

Редко, очень редко в самые суровые зимы в крайних избах люди слышали голодный вой. И то многие были уверены, что это просто ветер шумит и гудит в трубах.
Обойдя табун и убедившись, что лошадям ничего не угрожает, ребята подошли к уже весело игравшему пламенем костру. По пути прихватили по хорошей охапке сушняка: благо на одной стороне оврага росла мощная березовая посадка, а на другой – колхозный яблоневый сад. Обрезать плодовые деревья обрезали еще осенью, а убрать сучья еще не успели. Да и в березняке было полно валежника.

Наконец все уселись вкруг костра. Из котомок достали нехитрую снедь. Картофелины были закопаны в угли с краю костровища. Колька, блудливо ухмыляясь, достал (и как он умудрился её там прятать всё время?) еще одну, помятую металлическую фляжку:

- Это нам для сугреву – по глоточку. Много нельзя: лошади могут не подпустить потом к себе. А это – и нам хорошо, и лошадям неплохо: луком забьём запах.

- Да и табак поможет в этом: у меня с собой домашний самосад – у деда разживился,
- похвастался Васька.

- А газеты-то ты, небось, с собой и не прихватил, умник, - съязвил Колька.

- Ошибаешься. Всё с собой – только успевай крути «Козьи ножки», да смотри от жадности не поперхнись: табак – крепок, зараза!

Пока парни беззлобно переругивались, Луна переместилась аккурат в ту точку на сливающимся уже с землёй и небом горизонте, куда упирался ручей и смотрела всё ещё своим огромным, но уже не кровавым, а - скорее – цвета спелой тыквы оком, словно с неба строго наблюдала за этими неразумными человеческими детенышами: как бы они чего не учудили опасного для самих себя или лошадей.

- У-у-у-у… - глазюка-то какой на нас выпучила! – зашипел перешедший сам для себя неожиданно на шёпот всего страшащийся Васятка.

- Ва-а-а-аськ, а, Ва-а-а-аськ, а ты либо Луны испужался? Может, до кустов пока добежишь, а то ведь вонять будет, да и вообще! – засмеялся насмешливый Колян.

- Ч-ч-чего это я испугался-то? Чего я, Луны что ли не видывал? – обиделся Василий, у которого тем временем зубы начали отбивать «Танец с саблями» Хачатуряна – то ли от вечерней уже прохлады, опустившейся в ложбину, хотя ребята и выбрали местечко повыше, либо…

-Ф-ф-ф-фрррр! – вдруг раздалось за спиной у трусишки.

- А-а-а-а! Деруниха нас погубит!

Одновременно с хохотом трёх молодых и здоровых глоток над головой паникёра нарисовалась морда «его» шоколадного цвета мерина Араба, который наклонился к самой вихрастой макушке своего верхового и начал жевать его мягкие курчавые волосы.

- Тьфу на тебя, чертяка! – замахнулся было на ни в чем не повинного животного Васька, но вовремя одумался, - тебе что, травы мало? Или ручей не видишь? Ты чего приперся?

- Вася, он хлебушка просит с сольцой, - догадался Филька и шлёпнул себя по лбу, - забыл, балда! Робя, я сейчас, мигом!

- Куда тебя, шалопая понесло? Бражки что ли перепил? – забеспокоился Колька.

- Я сейчас, только Карюху найду. Я же ей обещал горбушку отдать, а сам позабыл…

- Да не переживай ты так- она и сама уже позабыла, раз сюда вслед за Арабом не пришла.

- Нет… я обещал… я должен…

И отправился в глубину табуна, пытаясь не напугать лошадей и найти лошадиную девочку, потихоньку посвистывая их условный мотив из «Мурки».
Искать долго не пришлось – животинка сама подошла к своему укротителю и ткнулась мордой в его шею.

Филька ощутил бархатные губы лошади на своем ухе. Она приоткрыла рот и осторожно прикусила зубами кончик уха. Дескать, нехорошо ты, друг, поступаешь… Обещал, а обманул…

- Вот, вот тебе обещанный хлеб! Ну, забыл я… прости.) Карюха по запаху нашла горбушку, лежащую на ладони подростка, аккуратно взяла её губами и с аппетитом сжевала.

- Как кобель муху! – то ли восхитился, то ли огорчился такой скоростью уничтожения его угощения Филька.

Кобылка благодарно кивнула головой и коснулась губами его уха.

- Ты ухо-то моё смотри от радости не съешь! Пошли Булата найдём – я ему и ему прихватил кусочек.

Но вожака табуна искать не пришлось – он сам подошел к этой паре разобраться в чём тут дело. За что и получил посыпанный крупной солью приличный кусок черного хлеба.

Булат угощенье принял, схрумкал и в знак благодарности боднул своим широким лбом человека в плечо.

Филька, потрепав обоих по загривкам, с сознанием выполненного долга, отправился обратно к костру.

По мере того, как Луна уменьшалась в своих размерах и тускнел разливаемый ею свет, тёмно-лиловый небосвод наполнялся всё более крупными и яркими хрусталиками звёзд, отсвечивающими разными цветами: от почти желтого и белого до розового или светло-лилового. Иногда встречались и насыщенные голубые бриллианты чистой воды.
Подходя уже к ребятам, он услышал громкий, заметно заикающийся от волнения Васьки:

- А т-т-ты з-з-знаешь почему Стёпка Фёклин п-п-поседел за одну ночь, у-у-у-у-умник?

- Нет, я не знаю, - прихихикивая между затяжками цибарки, ответил Лёха, а ты, что, знаешь, что ли?

- Да, знаю!

- Откуда? – встрял в диалог поютнее укутывавшийся в полушубок своей прабабки Колька, чтобы можно было одновременно и лежать на овчине и укрываться второй полой от предстоящего утреннего тумана, - спрашивал, что ли?

Филлип, стараясь не пропустить ни слова, уселся на своё место, а затем, подозвав к себя Дружка, уложил псину и приспособил его вместо подушки.
«Только бы не заснуть – засмеют ведь, гады!» - медленно проползло в уже начавшем тухнуть сознании Фильки. То и дело приоткрывая то один, то другой глаз, чтобы создать видимую активность, он ловил краем уха разговор на извечную тему во всех ночных: о барыне Дерунихе  и её страшном особняке.

- Конечно же, расспрашивал, - с вызовом, от праведного негодования от того, что ему не верят, рассказчик даже заикаться перестал.

- Кого? Покойника??? Ну ты и брехать у нас горазд! Ведь его не стало ещё до войны. Ну, и что он тебе поведал? – скептически спросил Николай.

- Да он же уже позабыл! – специально «доводил» до белого каления приятеля Ленька: чем только не займёшься, чтобы скоротать хоть и достаточно уже короткую, но не вполне уютную ночь.

- И ничего я не забыл…Я его сына, Пашку расспрашивал… А он уже по воспоминаниям отца рассказ вел, - уже обиженно сопя, возразил Васятка.

- Робя, ну чего вы Ваську задираете? – решил активизироваться на время Филипп, - я с ним был в то время – и я тоже слышал рассказ Павла о приключении его покойного батьки.

- Даже так? – удивлённо спросил Колька, - тогда, может, ты нам расскажешь?

- Не… не обижайтесь, но у меня просто язык не ворочается… честно… устал… Пусть Васька. А если он что позабудет или перепутает – я поправлю, да, Василь?

- Спасибо тебе, Филиппыч, - ты – настоящий друг. Я расскажу.

- Ну, давай сказывай, не тяни кота за яйца, - поторопил рассказчика Ленька, - а то уже скоро и светать начнёт.

- Слушайте…
Короче, происшествие это со Степаном произошло в августе месяце. Как раз за два года перед первым жутким голодом… Был отличный урожай яблок. Ну, и вздумалось Стёпке проведать ночью лунной – вот как нынешняя – Дерунов сад. Свои-то на корню все родители продавали приезжим городским. А коли летом яблочка не покушаешь – то и до следующего лета во рту их не побывает – сами же знаете. Тем более – Яблочный Спас уже прошёл- можно было есть новый урожай.

Взял с собой котомку и пару корзин – падалицы должно было быть уже порядочно, поэтому лезть на деревья нужды не было. Да и потрясти можно.
Короче, дошёл он спокойно до сада, углубился вглубь – по направлению к самой усадьбе. Там вокруг лужайки, что напротив парадного въезда наиболее сладкие яблоки всегда росли.

Насобирал быстро обе корзины. Перед тем, как начать котомку набивать, решил удовлетворить своё любопытство и заглянуть в помещичью усадьбу. Его всегда интересовало: почему наши деревенские даже днём старались близко к ней не подходить. Словно боялись, что она укусит…

Взобрался по наполовину рассыпавшимся уже ступеням к самой входной двери. Потянул её на себя. Как ни удивительно – со скрипом, но дверь поддалась и открылась. Степан проник во внутрь. Едва он миновал прихожку, или сени – хрен их знает, как эта первая комната у барчуков называется – он услышал, что дверь за его спиной захлопнулась – словно от сквозняка…

Почему он сразу не ломанулся обратно – Степан и сам себе не смог объяснить. Решил идти вперед, а там- будь – что будет. Прошел людскую, потом- приёмную… Во всём доме висела какая-то давящая атмосфера… И, несмотря на теплый, даже жаркий август – в доме царила прохлада, если не сказать – холод.

- Так во многих качественных домах так, -не утерпел и вставил реплику Колька, - летом в жару – прохладно, а в холод – настывает такой дом достаточно долго- я в книжке в какой-то читал.

- Там было не прохладно, а холодно. Как в могиле. Ну, или в склепе

- Васька, ты уже и в могиле успел побывать? – ну ты и фантазёр! – не унимался Колян.

- С чего это ты взял? – не понял рассказчик.

- Так откуда же ты знаешь какого в могиле-то?

- Так то ж мне Пашка рассказывал, а ему – его отец, -  как непонятливому ребёнку внушал Василий, - почем я знаю? Может, кто из них и побывал и там, и там… И вообще: не хотите слушать – я не буду рассказывать…

- Не-не – рассказывай. Под твой монолог так сладко дремать! – поддержал рассказчика Лёха.

Васька сжал кулаки и собрался было треснуть  того по уху, чтобы он не издевался, но потом передумал и продолжил повествование.

- Короче, Стёпка покрылся весь мурашками – то ли от неживого холода, то ли от накатившего на него страха. Но ни останавливаться, ни возвращаться назад он и сейчас и не подумал. Увидел в конце помещения широкую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж.

Ступени, конечно, без ухода за ними уже начинали кое-где рассыпаться или, напротив – подгнивать, но, если быть осторожным, то вполне можно было подняться наверх. Что он и сделал…

Едва он ступил на пол второго этажа, на котором чудом уцелело то, что некогда было роскошным ковром, как откуда-то словно сверху раздался грубый звонкий мужской голос:

- Поиграй со мной, Степан! Я так долго здесь уже один… Поиграем?

И словно кто-то сильный подтолкнул его по анфиладе комнат к залу… Влетев от такой подачи в новую, неизведанную ещё ему комнату, он тут же остановился соляным столбом, не в силах сдвинуться с места.

В паре шагов от него на дубовом широком столе стоял гроб! Да не пустой, а с покойником. Точнее – с покойницей.

«Деруниха» - понял Стёпка, рассмотрев в покойнице немолодую уже тетку, облаченную в богатые одежды белого цвета, словно – невеста. И укрытую до шеи саваном. По углам гроба горели чёрные свечи. Горели ровно, не треща и не чадя. Даже воск-то, кажется, с них не стекал…

- Потому как были они электрическими, ха-ха-ха! Лампочки Ильича покрасили сажей! Ой, умора, ой я не могу… сейчас в штаны обмочусь! Пошёл я до кустов, без меня не продолжать! -  утирая набежавшие от смеха слезы рукавом посконной рубахи, Колька отправился в темноту по направлению ближайших кустов.

Васька и впрямь прервал свой рассказ.
А Филипп заснул… Как ни боролся он со сном, но тот оказался сильнее. И видел сон… Нет, не гроб, и не помещицу в нём… Он видел лошадь… Изумительной почти золотой раскраски игреневой масти…

Золотая кобылица

Елена Липецкая

Золотая кобылица
С белой гривой на ветру
В день весенний мчится, мчится
Вместе с солнцем на лугу.

Этот сон давно мне снится
С кобылицей на лугу.
Так и хочется с ней слиться
В диком танце жизни,
Жаль, вот только не могу.

Ускользает веер гривы
Как песок времён сквозь пальцы рук.
Не сомкнуть на шее лебединой
Как в мольбе немой поднятых рук.

Золотая кобылица
Всё по лугу мчится, мчится...
Не догнать нам никогда
Вдаль бегущие года.

20.02.07

Едва Колька вступил в круг света от костра, как поднялся Лёнька: пора было делать очередной обход табуна. Настала его с Филькой очередь. Он повернулся к спящему… Ребята уже собрались было с гиканьем его разбудить, но он поднял правую руку вверх, раскрытой ладонью в их сторону, останавливая их порыв:

- Не будите. Пусть вздремнёт. А то ему и сегодня молодняк объезжать. А дома огород ждёт. А я сейчас с Шариком быстро обойдем лошадей. Пугать их некому, воровать тоже. Ни волков, ни цыган. Да и псы бы учуяли чужих.

- Васьк, ты погоди, до моего возвращения пока не рассказывай дальше, лады? Я быстро, - и он осторожно погладил чубатую голову парнишки.

А Фильке в этот момент снилось, что чудо-кобылица подошла к нему и потрогала его волосы своими велюровыми губами. Даже дыхание её горячее ощутил. И блаженно заулыбался.

Лёха и впрямь управился быстро: Булат знал своё дело и отлично управлялся со своими подопечными. Животные либо мирно щипали сочный подножный корм, либо, уже насытившись, лежали на боку и дремали, расслабившись.

- Я на месте и с нетерпением жду продолжения жути жуткой.

- На чём я там остановился? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, Васька.

-Во даёт – врет и забывает о чём врет! – хохотнул Колька.

- Да не вру я…- снова обиделся сказочник.

- Не врёшь, не врёшь, успокойся. Фантазируешь. Слегка. Рассказывай дальше свой детектив. – примиряюще произнёс Лёша.

- Ну так вот. Увидел он помещицу в гробу.

- Погодь… Это сколько же лет она там пролежала-то? И не протухла? – снова усомнился в искренности говорившего Колька.

- Она в мумию превратилась, - это уже и Лёшка не удержался.

- Дураки! Стёпка же не вживую её увидел!

- Ну да – сам же сказал, что уже мёртвую. – подтвердил, запахивая на себе свою телогрейку Лёха.

- Да не-е-е-ет!  Это уже не тело было. Барыню похоронили как положено, когда она померла. Это – её призрак был. Он и выглядел призрачно: очертания были нечёткими, колыхались, словно марля на ветру, когда её сушат на верёвке.

- А-а-а, привидение!  Даже они иногда устают и ложатся передохнуть, - сочувствующим тоном сообщил Колька, почёсывая под своей вороной шапкой кудрей затылок, - бывает…

- Ну так вот… Как только Степка собрался с духом и решил рассмотреть усопшую поближе, как она вдруг рывком села в гробу, повернулась к Стёпке и уставилась на него закрытыми глазами, протянув в его сторону руки, - Васька резко выкинул вперед свои – для примера, разумеется.

- А-а-а-а! – заорал не ожидавший такой подлянки от дружка Колька.

- А? Что? Я что-то пропустил? – Филька отчаянно тер глаза, пытаясь скинуть с себя остатки дрёмы.

Здесь уже все трое разразились хохотом, которому позавидовали бы все исчадия ада. И собаки составили людям компанию, вначале взлаивая, а после и завывая неизвестно от чего: то ли от радости неизъяснимой, то ли от испуга: что можно ожидать от этих сумасшедших двуногих?

- Фууууф, Филька, ну ты нас и рассмешил, - наконец-то смог выдавить из себя вытиравший слёзы Ленька, - тише, а то лошади сейчас с перепугу разбегутся, лови их потом!

- Не разбегутся. Они уже к нашим закидонам привыкшие. А молодняк – с матками – им тоже всё равно, - успокоил приятеля Васька.

- Ну ладно. Чем там дело-то кончилось? – это уже Филька, окончательно отошедший от своего сонного забытья, вспомнил о чём начал рассказывать Васька перед тем, как он заснул.

- Чем-чем… Помещица вскочила из гроба и превратилась в какое-то чудовище огромных размеров, которое громовым голосом снова зарычало: «Поиграем???»– и кинулось на Степана.

Тот, даром что прыжками в длину до этого не увлекался – сиганул почти к самому окну. Чудище – за ним. И руки-лапы снова в его сторону протянуло. Стёпка резко ушёл в сторону выхода из залы, одна лапа с размаху разбила уцелевшее до сего времени каким-то чудом стекло.

Стёпка рванул было к выходу из комнаты, но это исчадие ада всё-таки его за рубаху подцепило. Беглец стал вырываться. Огромное Нечто, смрадно дыша ему в спину, рванул на себя, разорвав рубаху и стащив мужика в сторону, ударив того о стену соседней спальни.

Но - зато вытряхнув того из одежды. Очухавшись от удара, не поднимаясь на ноги, на карачках, Стёпка стал двигаться вдоль стеночки к началу лестницы.
Он вроде и не шумел… Но, по-видимому это Чудо – Юдо его по запаху учуяло. Обеими руками обхватило и швырнуло аккурат в конец анфилады. Чудом не добросило до ступенек. Иначе бы все рёбра бы переломило, а то – и ещё чего пострашнее.

Не дожидаясь, пока соперник до него доберётся, Стёпка сам кубарем с этой лестницы скатился и - бежать ко входной двери. Бежит, а за ним весь дом дрожит и трясётся: эта тварь за ним несётся!

Подбегает уже к самому выходу, а дверь-то закрыта! И уже разворачиваться, чтобы успеть забежать в ещё какую комнату поздно. Уже весь проём дверной в коридорчик-то входной эта туша заняла… И когти снова к бедняге тянет… И пасть разевает, а из неё от предвкушения свежанинки слюна течёт водопадом.

Степка уже перекрестился, прощаясь с жизнь, и вдруг слышит:

- Ты сегодня выиграл, твоя взяла! – и завыл, переходя на щенячий скулёж этот монстр-то, на глазах тая и исчезая.

Степан сначала не понял в чём дело, что его спасло, а потом, бросив взгляд на ближнее окно, увидел, что на улице светать начало. И из деревни донеслись петушиные крики.

Развернулся снова к двери, решив попытать счастья, а она – как в самом начале, когда он заходил в дом, - приоткрыта. Ну он и не стал ждать, ломанулся на волю, позабыл и корзины свои. Потом уже, среди дня приходил: слишком дорого таким разбрасываться.

А когда в зеркало посмотрелся уже дома, то и увидел, что вместо жукового брюнета стал блондином… Седым…Вот…

- Да уж… Страшненько, однако. – подтвердил Колька.
- Но время ужасов закончилось: пора табун в конюшню гнать: вон, на востоке уже полоса света какая широкая! – подвёл итог этой нескучной ночи Лешка.
Через десять минут ребята уже были на своих лошадях и гнали табун домой, в конюшни. Через час всем предстояла снова работа: летом погожие деньки упускать нельзя.

Елена Липецкая.
30.01.22

© Copyright: Елена Липецкая, 2022
Свидетельство о публикации №222013000909 

***

***

***