Виктор Близнец

ДРЕВЛЯНЕ

Из папиных рассказов

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.(«Новый завет», V, б)

Сотворение мира

Сначала не было ничего.

Ни неба, ни земли, ни людей, ни травы. Голубой сон. Вечный покой. Небытие.

А потом — как в библии: из пустоты, с голубого сновидения виткалось вдруг что-то, и было оно похоже на лодку, а может, на колыбель.

Лодка стояла на приколе. Я лежал в лодке. Белые паруса баюкали меня.

«А-га-га, а-га-га», — прокуренным басом напевал кто-то. Этот кто-то был добр. Он давал соску. Очевидно, то был мой бог.

Это первое, что я помню. Вспоминаю или представляю себе — не знаю.

Однажды (это уже как будто из памяти) закачался мой лодка, заскрипели весла, и понесло меня куда-то в голубой туман. Понесло на слепящий свет, над пухлыми подушками облаков, и земля уже качалась внизу, словно раскачанная колыбель. Только здесь, среди неба и звезд, я увидел, что путешествую не сам: в одном гнезде — а оно пахло ржаной соломой — сидит несколько ангелочков, и все они вытаращены, длинношеие, словно ласточки. Я возлежу между ними, а правит лодкой наш добрый бог. Он сидит спиной к нам, дирижирует вишневой палочкой, на голубых хорах заливаются жаворонки, кучмата голова его в поднебесье, ноги в репаних сапогах касаются грешной земли. Я еще не понимал тогда, что я это я, а бог — наш отец, а білолиці ангелы — мои старшие сестры и единокровный брат. Где я, что со мной? — не в силах понять. Я вижу лишь тихую воду, которая затопила широкий мир; вижу голубые острова, то кудрявые, то круглобокие, что выныривают из тумана, покачиваются на волнах и где медленно гаснут. Все вокруг, как марево: легкое, прозрачное, парящее. Я тоже легкий и прозрачный. Боюсь наклониться через край лодки. Мне кажется: как только выдвину руку, голубя течение подхватит меня и понесет туда, где все исчезает. С испуга тулюсь к широкой спины, она пахнет солнцем и потом. Здесь мне хорошо, нагретой за спиной. Волнами, жайвориним убаюканный пением, я засыпаю. Слышу сквозь сон, как кто-то сладко причмокивает: «Цту-цмок! Н-но, поехали!» Этот голос мне родной. Это голос того, кто всегда склоняется над колыбелью, когда мне чего-то очень хочется, плакать, кушать или пить. И сейчас я заплакал бы — так мне непривычно, так широко и ослепительно ясно в этом безграничном мире, — но он рядом, его теплая спина, его успокаивающий голос.

Во сне проходят века, я розтулюю глаза — вокруг все та же голубая бездна, края-конца ей нет.

Лодка плывет в бесконечность.

— Что это было, папа? — уже позже расспрашивал отца о небесное чудо.

— А было, сын, что намучился с вами. Мать в больнице, я один, хоть розірвись, вот вас, малых, посадил на подводу и повез в больницу, чтобы увиделись.

Самое первое воспоминание... Сказка обернулась на сельскую обыденность. Но не потеряла для меня первобытной поэзии, глубокого смысла: за спиной отца отправляюсь в мир. И тот мир, как вечная загадка, голубеет мне необъятными далями.

За спиной отца.

Это не раз повторится в моей жизни.

Снег был лошадям по брюхо. Лошади греблися в снегу, как муравьи в песке, санки вязли в белых дюнах, гребли перед собой целый вал спрессованного снега и вдруг стали. Я скоцюрбився в санках, белые медведи толклись по мне, с мясом рвали пальто, кровь сочилась и холола на морозе, в кулак сжималось тело, в степи завывала белая тьма, белые медведи бросались на лошадей, на санки, на меня, я змертвів, не мог уже одпихатися и готов был заснуть белым сном.

Санки загортало снегом.

— Слезай! — сказал отец. — Слезай и держись за мой ремень.

Ветер швырнул меня в сугроб, запорошив глаза, на зубах скрипело битое стекло.

— Где вы, папа? — слепо тикались пальцы в белую стену, пока нащупали край обледенілої шинели. Серая солдатская шинеля напнулась, как парус, ветер бился об нее и падал в снег, скарлюченими пальцами я вцепился в солдатский ремень, прилип к папиной спины, почувствовав некоторое затишье.

— Держись! — сказал отец. — За мной ступай.

Отец грудью рассекал белую завесу, он дышал яростно, словно ледокол, он протоптував следует, узкую траншею в снегу. Это была проклятая работа: снег выше пояса, ветер бьет тебя в снег, а отец сапогом пробивает дорогу, ногу вперед — и я за ним, ногу вперед — и я за ним. Вспомнился мне мальчишеский паровоз, когда мы вдвоем или втроем становились на одни лыжи, затем неуклюже, как гуси, переваливались со стороны на сторону. Вместе левой, вместе правой, левой — правой, левой — правой. То была детская забава, а это спасение, ветер бился о парус и отскакивал прочь, только ревело над головой и в сугробах борюкались медведи, у меня оттаивала кровь, мои чоботята машинально продвигались по батьковими. Вместе левой, вместе правой, левой — правой, не отставай, парень! Учись ходить заносами жизни

Сначала меня удивляло, что отец идет согнувшись, его заносит то в одну сторону, то в другую. Словно ему завязали глаза, метель играет с ним в жмурки, и он, обручами наставив руки, ловит белую хохотушку. Она безумно крутится, волосы извиваются змеями, показывает язык. «Вот вам!» — швыряет в лицо снег и с хохотом убегает; у папы завязаны глаза, он идет пошатываясь, ловит пустоту. Игра меня так заинтересовала, что я осмелился поглядеть из-за папиной спины. Ветер плеснул кипятком: «Не підглядай!» — но я увидел.

Увидел, что отец не играет. Отец толкает санки. Собственно, он толкает лошадей, которые выбились из последних сил, а санки поднял за полозья и несет на руках, несет перед собой, утопая в снегу. Он подпихивает лошадей и тянет меня.

За годину ми були в райцентрі, в шкільному гуртожитку; я відігрівався на лежанці, холод і страх поступово виходили з мене, у вікно бився крильми білий птах бурану. Я спатиму на лежанці, у завію більше ніхто не приїхав з далеких сіл, а завтра, якщо розпогодиться та повеселішає небо, побіжу до школи. Може, й не піду на уроки, видихатиму страх і мороз. А батько? Він не роздягався, стояв коло дверей у зашкарублій шинелі, витрушував сніг із-за пазухи. Він сказав; «Покурю — і назад». Назад — це п’ятнадцять кілометрів до нашого села. П’ятнадцять кілометрів завірюхи, сипучих снігових барханів, білої пітьми.

Він штовхає сани і на повідку тягне задубілого сина. Батько не оставить дитину в зав’юженому степу.

Це, мені здається, символічно.

Але зараз я думаю про інше. Хіба він тягнув лиш мене? На власному горбу батько вивозив цілу хуру домашнього клопоту. Шестеро дітей. А хвора мати, а робота в колгоспі? І не його вина, що трьох із нашої хати понесла течія в сивий туман. Не його вина, бо він кожному одривав гарячий шмат своєї душі.

Холодна весна сутужного року. Батько, артільний бригадир, пізно повернувся з поля. Дома — нікого. Темна пустка. Мати — в лікарні, саме тоді сухоти її підкосили. Діти порозлазились хто куди — на траву, на козельці, на ранні ягоди. В сирому кутку під ослоном батько знайшов тільки найменшого: воно ще, сказати б, і навкарачки не лазило. Ото, мабуть, випало з колиски, котьки-навкотьки під ослін та й заснуло. Батько облапав немовля — геть захололо, не дише. Лишалось на стіл покласти, свічечку запалити. Та бувалий вояка нагрів скоріше води, обгорнув пелюшками безкровне тільце і давай парити, розтирати і штучне дихання робити. Аж ось дитина розтулила погасле око і стиха закувікала.

«Думав, не житимеш, — згадував батько. — І хоч, кажуть, двічі не родяться, тобі довелося двічі…»

Я згадав про сумне, а треба ж і про веселе згадати, саме воно підводить до головної думки.

Парень лежит тихий-тихий. Он знает: не шуми, не муть неба глупым криком, пусть устоїться вода в бездонной колодца, а когда прояснится небо, то небо, как исполинское зеркало, отразит окружающий мир. И увидишь тогда ровный лужок — зеленое озерцо, оправленного вьющимися лозами. И отца загледиш: он по пояс зашел в бархатную пену травы, кладет косой волну за волной. Папа без рубашки, тело у него белое и чистое, только под мышкой и на плече — розовые рубцюваті пятна.

— Папа, — бежит по зеленой руте парень. — Вот подмышку поляк вам стрельнул?

— Ага, білополяк. А под ключицу навылет — красновець.

— Расскажите, как оно было... С поляками.

Пучком травы отец вытирает вороново крыло косы; глаза у него серые, спокойные, с золотыми прожилками, полно солнца в папиных глазах. Брови лохматые, тугими бусинами искрится пот. И добрая улыбка запуталась в его пшеничных усах: «Знает мало, а гляди, хитрюще, переспрашивает...»

— Долго болтать, сыну. Вот пройду одну ручку, сядем отдыхать, тогда уже будеш слушать.

Я жду той минуты, как праздника.

Отцу воспоминания, мудрые его рассказы.

Они заполнили мою душу, как степь и небо, как далекие мглистые горизонты, седые полынные равнины, где відшуміло мое детство. Степь, и небо, и жара, и пыль на пути, и увлекательные путешествия в отцовское жизни — этого не забыть ни во сне, ни в лихорадке.

Один человек был для меня и Шекспиром, и Котигорошком, и Сагайдачным. То мой отец. Он для меня — живая история со всем прошлым, настоящим и будущим. Отец вышел из патриархальной семьи полищука, в которой жили образы и духи древлянства, а дед помнил еще французское нашествие, а крепостничество было тенью недалекого прошлого, стихийным бедствием, как, скажем, чума, голодовка или наводнение того-то и того — помните? — года. Отец воевал под царским орлом, под серпом и молотом революции, под лай кулацких обрезов. Он вобрал в свою душу целую эпоху, и не просто впитал, а отсеял самое трагичное и найгероїчніше, отсеял, как зерно, и оно, очевидно, прорастало в нем долгими ночами, когда он лежал в окопах, готовясь к атаке. Оно прорастало, это зерно, и колосилося в его воспоминаниях.

Мы, дети, очень любили зимние вечера, когда отец вылезал к нам на печь, нам сразу становилось празднично тесно на поде, и отец, подложив свои ветвистые руки под наши головы, начинал рассказывать. Он был плотник и свои воспоминания украшал так же мастерски, как, скажем, ящики или полочки. Он творил поэмы, повести и драмы, в которых гремели штормы революции, сражались и умирали мужицкие полководцы, философы и правдолюбцы...

Я давно задумал книгу из отцовских рассказов и все откладывал, боялся профальшивить, боялся потьмарити словесным пылью самые светлые впечатления. Действительно, смогу донести хоть каплю совести народной улыбки, передать спокойный рассудительный тон человека, прошла, как говорила мать, и Крым, и Рим, и медные трубы, наїлась виденного и пережитого завязку? Не берусь — не смогу. Хочу всего-на-всего несколько перевести с чутих рассказов, пересказать по-своему, хуже, конечно, от самого причетника...

Солдат, що немало повоював на своєму віку, батько цінував слово, як патрони. Він часто повторював: словом можна убити і словом можна підняти з мертвих. Або ще так: добре слово не сорочка, а душу гріє. І коли він у пам’яті перебирав минуле, вголос роздумував над тим, що було та билом поросло, то робив це заради одного: словом своїм піднімати й підбадьорювати інших.

Отож і почну з батькової притчі…

Слово про слово

Притча перша. Чмирі

Ветхий плот обвалился, почернел, лозу в одном месте словно телегой вырвало, в ту дыру Денис подглядывал, как сосед собирается на покос.

Розвиднялося. Солнце лениво вставало из теплого гнезда, оно, обважніле и заспанное, нехотя лизало росу на лугах за рекой. Солнце болталось в долине, а здесь, за домами, еще таилась пугливая синевато-холодная тень июньской ночи. В такую рань лишь погреть старческие кости, и Денис не вышел бы на зарю по доброй воле — нужда погнала. Он стал за углом, трудно постогнав, вплоть, кажется, весь полегчал, в штанине набралось дымной свежести— ух, скорее под одеяло! Вознамерился бежать, но остановило любопытство.

Грицай толчется, сосед.

Черти его отца знают, когда он спит. Уже хлев почистил, дымится свежий помет на гноище. И двор от клуни до ворот вишкріб, словно языком вылизал. И подправил стожок прошлогоднего сена, стебелек к стебли составил, обгріб, еще и вилами приткнул. Черти его отца знают, у людей запас, скот и старого не съела, а оно, загребуще, не спит, косу строит, дня ему, видите ли, мало.

Дырка в заборе такая, хоть на телеге заезжай, Денису и головы не надо задирать — соседский двор как на ладони. Ну вот, гахкає. Клинки набивает. Коса у него клепаная, он еще вечером клепал, черти бы его клепали, не давал уснуть. А теперь оно годится для шмаргонув мантачкою, попробовал пальцем жало — и прищелкнул. Видно, острая коса, то и цмокає, чтобы тебя в болоте цмокало.

Дениса прохватывают дрижні, желтое увядшее тело его колотится. Пятерней впился в подштанники, на грудь крадет, кулак под ребра загнал, словно за душу ухватился, чтобы она, проклятая, не выскочила. Лицо у Дениса — как сухой репейник, между тех колючек зблискують огоньки. Подштанники холщовые, грамотного ржавчина съела, сякая-такая рубашка была — с плеч парни содрали, лето собачье, добра бы ему не было, — ух! — за спину скребет, глаза слезятся, прозеваешь, что там сусідечко делает.

Грицай не бачить Дениса, котрий героїчно страждає, підглядаючи в діромаху. А може, й бачить, та звик до дідової матні. Словом, він хазяйновито ладнає причандалля. Обгорнув ганчір’ям брусок, обгорнув похідну бабку й молоток — і в торбу. Задумався: чи все? Заходився вкладати їжу: сало й часник — без цього ні смик, жбан для води — теж сюди.

Денис поедал глазами Грицаєву сумку. Е! Как на неделю напихал. Вышкварка, одни кости и жилы, а ест, наверное, — как не в себя. О, уже собрался, бросил на плечо косу и грабли. Оно сухое и прудке, и на печь не уложишься, как будет Грицай под лесом.

Денис посылает глаза за соседом, и кажется ему ровный, без единого куста и бугорку Грицай луг, а рядом свой — поприщений, там купи гнилье, там залило, там лоза погналась. И сегодня сосед виголить свой луг, а на Денисовому падет и тот чубець, что нарос; корова светит ребрами, и плот обвалился, собаки словно розтягали его.

Грицай вышел на улицу.

Денис еще глубже пихнул кулаком в увядший живот. Что-то смоктало его за душу — не втерпиш.

— Грицаю! — кахикнув Денис.

— Ну? — коса и грабли описали полукруг.

— Возьми и моих лоботрясов. Пусть сена вкосять, а ты пригледь.

Грицай молчал. Видимо, взвешивал: брать или не брать на свою шею такой хомут.

О Чмырей говорили в селе: обойди и плюнь, более здоровый будешь. Жили Чмыре, как лишай на дереве. Плодились, вигрівалися на солнце, одни ложились в землю, другие появлялись на свет, но никто никогда не видел, чтобы Чмыре хоть соломинку переломали. Была у них участок земли, так на ней, в бур'янищі, только соседские куры кублились. Двор стоял черный, словно выгорел, и хата как после пожара — облезлая и перехнябилась. Чмыре паслись с того, что давала земля даром. Там ягод насобирают, там грибов, там, смотри, глупая рыба вскочит в руки, там подберут то, что сверху лежит. За этот дурняк поплатился когда один из Чмырей, лысый парень Гаврила. На чужой свадьбе набрался, как жаба мулу, не донесли его ноги до дома, а вложили среди дороги в баюрі. Тогда в старом полесском селе просто по улицам бродили свиньи, хоть и домашние, но диковатые — худющие, словно борзые, с рыжей наїжаченою шерстью. Вот свинья, блуждая, нашла Гавриила, хрю-хрю, и давай смаковать хрящами. Обгрызла пьяном уха до корешков, от носа оставила только две дырочки. Так и звікував Гавриил с обчухраною, словно капустный кочан, башкой.

Чмирі жили не по-людськи і вмирали не по-людськи.

Денисів батько втопився. Йшов з лісу додому, якраз повідь була, залило водою низи. І що б йому піти на місток? Сажнів сто, не більше. Але він почухав потилицю: далеко. Почвалав убрід, закрутило його — і булькнув на дно з краденими чобітьми. А Денисового брата, кажуть, власна гвинтівка вбила. Служив той у війську, довго служив за віру, царя і отечество, аж тут війна з турками. Чмир як Чмир, за всю службу ані разу не чистив свою гаківницю. Ствол забило піском, трусни — павучат витрусиш. Як він обводив круг пальця своє начальство, лишається таємницею. Так от. Погнали солдатів у бій. Турки в атаку, наші — ура за царя! Чмир прицілився, клацнув, гвинтівку як рвонуло та осколком — хрясь! — бахнуло вояку по лобі, тут і спочив «бравий» солдат.

В інших Чмирів доля була не краща. Того застукали на гарячому (переплутав, де своя клуня і де чужа), той за легким хлібом подався на Кубань та й здимів. Тільки Денис, здається, поклав собі вмерти власною смертю, держався хати, як гнида кожуха, літом і зимою висихав на печі. Три сини-соколи дужими плечами підпирали батькові стіни, підпирали завзято, аж тріщали порохняві сволоки.

— Так ви той, — кахикнув Денис, — візьміть синів, чорти б їх узяли. Я сам пішов би, так сухота-ломота, яка вже робота.

«Звісно, ломота, — буркнув про себе Грицай. — Колода від лежнів гниє, не те що людина». Він хотів було мовчки рушати, але в цю мить заревла корова у Денисовому хліві. «У-у-у-уг!» — не заревла, а застогнала голодна скотина, і безнадійна коров’яча туга вжалила Грицаєве серце. Він кинув оком на чорний Денисів двір, на якусь неприкаяну, наче забута кузня, хату і сказав:

— Піднімайте хлопців, та швидше, бо нерано.

Але Грицаю довелось попождати.

Як будив Денис парубків, важко сказати. Чути було, що в хаті гуркоче дерев’яний піл, сиплеться дранка, двигтять стіни, наче б’ються там лошаки. Аж ось гримнули цебра в сінях. Далі малювалась іконна картина. Одвірки були перекошеною рамою, а бородаті хлопці в полотняних сорочках до колін — хрестовим розп’яттям. Один за одним, мов святі образи, з’являлись вони в квадраті дверей, дерли до вух сонні роти, «гу-а-а-а!» — розлягались могутні позіхи, руки з хрускотом тяглися до неба. Видно, батечко підсобляв коліном, бо ісуси, гикнувши, вилітали з іконної рами.

Денис зняв з кілка щербату косу, всучив її старшому синові і випхав парубків за ворота.

Здесь состоялась сценка, кажется, мелкая, но она аукнется потом.

Грицай вторично вознамерился идти, когда это выбежала Марфа, его дочь. Надменная красавица полисянка с глубокими серыми глазами, виніженим белым личиком, она, видно, разгоряченный возле огня, ибо вся розово светилась. Марфа выбежала из дома, сунула отцу в руки узелок:

— Нате, свеженькие пирожки испекла, — и метнулась обратно. Чмыре подковой заступили ей дорогу, кто-то ущипнул русоволосую гордячку, тут же раздался звонкий, пощечина. Это произошло просто и молниеносно. Чмырь глотнул хлебавши, не моргнув глазом; Марфа, как лесная косуля, прыгнула в кусты и во двор. Парни, словно ничего не случилось, вразвалку пошли по Грицаем.

— Басарабська шлюха, — только буркнул кто-то из Чмырей вслед русокосій.

У Дениса слезились глаза. Казалось, он плачет, одірвавши детей от сердца. На пути маячіли невыразительные фигуры: впереди проклятый сосед-щупляк, на поводке за ним, заслоняя небо, шли Чмиреві сыновья-соколы.

— Еще и солнце не снідало, а я выгнал детей, и бьют их, понимаешь, в рот на голодный живот. Шлюха! — Денис плюнул на ту тропу, которой было мелькнула Марфа.

Сокрушенно зевнув на раннюю зарю, Денис пошкрьобав в теплое гнездо.

Тем временем Чмыре гойдались и гойдались за косарем, в холодном песке печатали медвежьи следы. Долго или не долго плентались, вот и кринчанські левады, за левадами луг, дальше синеет лес. Солнце над лесом — как спелое яблоко, красное и искрящееся. Грицай подвел ребят к их десятины, где валялся кучами хворост и павшая осока, и спросил:

— Вы хоть умеете косить? Вот так налегайте на пятку, носком не ройте землю и не стригите сливки, а берите под корень. Ясно? — рассказал и показал, как оно люди косят, а сам направился на свой участок.

Чмыре внимательно выслушали науку и, вероятно, постановили, что следует не торопясь переварить ее. Вот и схлынули на траве, подперев коленями солнце. Мило и любо на лугу. Солнце печет, кузнечики жужжат, в лозах синицы чигикають, голова так и прилипает к пахучей земле, как к меду. Переваривают ребята науку. А Грицай словно взялся: шах-шах, шах-шах — кладет и кладет валок за валком. Рубашка совсем промокла, он сбросил рубашку, спина блестит, словно маслом смазанная, пот дзюрками течет по пояс.

— Косит? — спрашивает Чмырь братьев-невольников.

— Косит.

— А наше стоит?

— Стоит.

— Пусть стоит, черти его не возьмут.

А солнце все выше, а кузнечики жужжат громче, а жара, что в аду, — дурь в голове закипает. Обморило бедных иисусов.

— Косить? — ледве поверта один язиком.

— Косить.

— Наше стоїть?

— Стоїть, щоб воно згибіло.

Прекрасна людина, коли працює. Ну от Грицай. Що в ньому видного? Дядько як дядько. Сухенькі плечі, руда борідка, лице мідно-червоне од смаги, очі світло-сірі, наче теж вигоріли на сонці. Та гляньте, як він працює. Тугий, мов із бронзи кований, він, здається, не косить, а править таємничий обряд. Розмахнеться та з присяду — шах! — прожене косу, раз-два — коротко переставить ноги, від його чобіт — дві темні смужки назад, так утоптав, як проїхав; по праву руку — темно-зелена стіна трави, по ліву — свіжий валок, рівний-рівненький, наче клав по шнурку. Шах-шах, шах-шах! — розмах, поворот, підхід. Це музика, це ритм, це священнодійство. Кожний рух відточений: широкий захват, плавний, але дужий ривок, покірно лягає трава, хилить зеленого чуба до ніг бронзової людини. Пройшовши ручку, Грицай упирає в землю кісся і красивим жестом — дзень-дзень — бруском по срібній шаблюці. Довго бринить у повітрі оте ніжно-срібне «дзень». Угрівшись, він хлюпне в обличчя джерельної води. «Ух, здорово!», усміхнеться, і в ньому тоді усміхається все: і хмільні од напруги очі, і кожна волосинка на мокрому підборідді, і навіть краплини поту на гарячих задиханих грудях.

— Косить? — питає Чмир.

— Косить.

— Щоб його по жижках косило.

Грицай час від часу зиркає на Денисову латку. Лежать парубки. Підпирають колінами сонце. Ще бідолашних притягне сира земелька. Та ось, гляди, виткнулись із рогози три вовнисті клубки. Сонні зачумлені очі вп’ялися в Грицая. Лупають на косаря брати-невільники. Ого, скільки прогнав жмикрутяка! І зав’язка йому не лопне. Так, не дай боже, до вечора й виголить свою ділянку.

Клубки збились докупи. Радяться хлопці. Іржать. Може, візьмуться-таки до роботи?

— Печінка всохла, — каже старший. — Піду води хлебну.

Лугом плентається, метляючи жовтими полотняними рукавами. Суне до Грицая, бо їхню криницю замулило. Ну йдеш пити, то йди собі, хіба жалко води, криницю обклав камінцями, б’є джерело аж зі споду, пий — і хочеться пити, та коли йдеш, не розкидай же покосів. Чмир, зачмирений, став проти косаря, пошкріб п’ятірнею волохату потилицю.

— Дядьку! Що це з вами?

— А що?

— Спину й руки поприщило.

— Мо’, крапива ужалила?

— Ага. А не Марфа болячку принесла? Вот она с басарабами бродит в лесу, а в них, говорят, болезнь какая-то летучая.

Чмырь думал или не думал, ляпнул и поплівся к дармовой воды. А Грицай дыхнул — не выдохнет: креснуло копытом под грудь. Что он ляпнул, тот Чмырь? По Марфе?.. Отец же думал, как лучше: пусть дочь послужит кухаркой в лісорубській артели, будет копейка в сундуке. И сваты, слава богу, попадались, и девка в почете ходила. А оно, вишь, как обернулось: языков и мошкара, из темных углов полезли слухи. Мол, сякие-такие цыгане, все порченые, все ублюдки, с ножами пристают к встречных, оно же лес, дело темное, а девка одна между них.

Грицай поплював на клепаные ладони, взглянул на солнце — вернуло с обеда, и с сердцем навалился на косу. И сразу же почувствовал: сила выплеснулась из рук, ударила в голову, в горячие мысли. Он шмыгает косой, а в глазах тот лес, и ножи, и девичий визг... Га, ляпнул паренек: поприщило. Оно и действительно как будто стягивает кожу и шилом под лопатки — штрик! штрик! — тебя аж передергивает.

Грицай не оговтав первых жгучих мыслей, как уже метляє рукавами средний Чмырь. Идя к колодцу, он тоже останавливается круг соседа, бичкувато обходит его сзади и говорит:

— Яй-яй! Обсыпало вас, это точно. И занесли же проклятые басарабы трясучку...

— А не заціпило б тобі, хлопче! — на крик зривається дядько.

Тюкнувши, Чмир поплентався геть. Грицай провів його зацькованим поглядом. Знизу, від річки, від старих корчів, потягло моховою сирістю, пробіг холодок по мокрій спині. І сонце вже не гріло, воно застигло в студеній блакиті, немов жовток на дні холодцю. Темна хвиля котилася лугом, вихлюпуючи тінь під Грицаєві ноги. І тінь, і холодна тривога заповзали в його душу, як тоді вночі, коли щось підняло його з ліжка й погнало в потемки, в лісові хащі. Обшарпаний, здичавілий, він прибіг на ранок у табір лісорубів, щоб власним оком глянути на тих басарабів, на дочку при них. Запахло людським житлом — і він трохи знітився. Гм, басараби. Здається, мужики як мужики. Тільки дуже чорні та бородаті, з нетутешнім блиском цибулястих білків… Лісоруби по-хазяйськи точили сокири, всівшись на колодах, курили люльки та все підхвалювали Марфу: гарна дівка, добру кулешу варить. І він, старий дурень, кліпав очима, встидавшись бабського страхополоху. І Марфа сміялась, горнулась до батька: «Ви що, тату, не знаєте моєї вдачі?.. Та й люди ж добрі, а послухали б, які пісні співають!..» Пісні піснями, а слід було взяти дочку за руку, та в село, та додому: хазяйнуй, мовляв, у дворі, кат з нею, тою копійкою, на мідяк заробітку, а поговору — на всю тисячу. Він би висотав із себе жили, та вже пристарався б на посаг, бо дочка в нього одна, одна вона, як пам’ять про покійну матір.

Коли вся душа в роботі, то й робота за втіху, а зараз ні смаку, ні тої жаги не було. Не косив — мучив, жував тягуче стебло. Грицай став, прислухався до себе: от напхали його вовною — і все. В тілі — дрімотна в’ялість, ломить поперек; «гух, гух» — гухкає під череп. «Мабуть, гарячка. Спершу допався, гори вергав та, либонь, упрів, а воно й проняло…»

— Дядьку! — це вже третій Чмир. — Згляньтеся на себе. Аж чорні. Отак мій дід, як сибірки піймав…

Грицай нажимает кісся, оно дрожит, словно живое, и трава дибиться чубом, шевелится.

— Что-то плохо, — хапнул пересохлим ртом воздух: — Ху-у-у! — выдохнул тяжелую бессилие. — Устал. Придется, видать, бросить сегодня.

Виткнулись патлатые головешки из рогозы. Одинокая фигура на лугу приковала их взгляды. Видят ісуси: языков пьяный, оперся Грицай на косу, шатается. Не нибудь оторвется от опоры. И вдруг поснував, поснував неровной походкой, разгребая валки. Побрел лугом. Бронза его плеч пожухли.

— Ушел?

— Пошел.

— А наше стоит?

— Стоит.

— И до скончания века будет стоять.

Дома Грицая свалила горячка. Говорили, горел огнем, метался по постели, что-то страхосудне казалось ему, и он кричал в черное окно: «Лезет... Дерзай, беги!» — сам порывался бежать и вдруг затих, не сомкнув глаз, словно просматривая тьму: «За что?..»

С этим неразгаданным «за что?» и умер.

По смерти Грицая бродил по домам Денис Чмырь, дул желтыми штанинами и сокрушенно вздыхал:

— Ехе-хе… Був роботяга, нема. Нема і не встане більше. А жив би, чорти його матері, літ сто з гаком, аби не шльондра ота… Занесла, бачте, хоробу з лісу, прости й одведи — вона ж летюча, сибірка.

Чмирям було мало Грицая. Вони щиро взялися за Марфу.

Цю притчу батько завершував словами:

— Был в нашем полку (еще в гражданскую) комиссар Мамай. Так вот он говорил: «Довби человеку со дня на день: собака, собака ты — и она заскавчить. А ты говори: "орел! — и, увидишь, крылья вырастут...» Погиб тот комиссар в бою, тридцать пулеметных ран, но ребята его остались — орлы. Где только затруднения на фронте, их бросали. И ничто не могло остановить мамайців.

Притча вторая. Красный Арба

— Ребята! — сказал Мамай. — Вопрос стоит ребром. Или ваша рота ляжет костьми, или мы потеряем весь пролетарский полк. Вы знаете, товарищи, не мне вам говорить, ситуация сейчас как в безштанного Панька на свадьбе: званых и не званых — ярмарка, а чем вгощати? Ситуация, словом, такая: білопольське войско в числе пятидесяти тысяч упитанных пілсудчиків, хоть и отступает, и высекает в лоб, а своя контра — в затылок; наш полк перегруповується, завтра будет в полной боевой, а пока что половина полка на колесах, дорога разбита, и мы продвигаемся к фронту, можно сказать, на честном слове. Итак, товарищи, революция дает вам приказ: выйти к реке Буг, железным маршем перейти мост, занять оборону по той стороне, и, хотя бы обрушилось небо, держать мост до завтрашнего утра, а мы, товарищи, подтянем полк, розгорнемось для решительного наступления и, как сказал командующий фронта Тухачевский, именем Интернационала всадимо штык в сердце конаючої эксплуатации...

Рота, как писалось в фронтовых сводках, «под покровом густого тумана и революционного захвата» выдвинулась вперед, залегла на правом берегу Буга, грудью своими замкнув городов.

Занимался — на жару — покроплений росой, свежий июльское утро.

За спиной бойцов, в темных кручах, басував беспокойный Буг, темная вода колотушки в быки деревянного моста, и тот гудел, содрогаясь, как тугая тетива; перед взором бойцов стелился ровный сенокос, по ней были разбросаны копны сена, аккуратно обнесенные латами и жердями; дальше, в утреннем тумане, словно седые волы на паше, мріли невысокие холмы, где-то там пришло подольское село и притаился враг.

Туман клубами уплывал по течению.

Ротный — это был крепкий белобровый парубчак из полесских лесорубов, — стоя на коленях, долбил себе шанец. Долбил и изредка поглядывал, как готовят позицию его собратья. Рядом с ним орудовал лопатой Арба. Донецкий шахтер, который на своем веку вывернул столько земли, что ею можно было запрудить Азовское море, он молча кайлував крем'янисту твердь. Арба всегда был молчалив, словно каменная стена; на слова не рассеивал силу, годами копичив ее в себе. И невероятная сила выпирала из горбастих мышц его черных рук и плеч, из рябого, секущихся антрацитом вида. Кое-кого из новобранцев Арба сперва отпугивал своим угрюмым, грубо стесанным ликом: «Лошадиная голова, да и только...» Но вскоре, огледівши, как он прет на себе тяжеленный станок «максима», еще и запас воды, и пудовые ящики с патронами, как за одну ночь, когда, как убитые, спят бойцы после недельного голодного марша, сам выкладывает траншею на всю роту, как под густыми вражескими пулями вытаскивает нашу пушку, которая засела в грязи по втулки, и все это делает молча, спокойно, за надо, — новобранец пронимался, можно сказать, суеверной верой в его силу и удачу, и уже замечал в пестрых складках лицо милость и великодушие, и в походе, в бою старался быть поближе к Арбе — казалось, его обходила смерть.

В полковом строю Арба выделялся, словно каланча. Самые высокие стрельцы были по грудь ему. Армейские острословы не пропускали такую заметную мишень: «Посмотри, Гарбо, что там Деникин в Ростове поделывает». Шутки шутками, а начгоспу проблема: как одеть сына Донбасса? Где-то откопают шинель, кажется, невиданных размеров. Арба нацупить ее — хрусь! — лопнуло под мышками. Слава богу, напоролся под Лозовой деникинский эскадрон, ребята выкосили его к ноге, достался богатый трофей — свитки кожи изрядной выделки. Комиссар Мамай вручил это сокровище донецкому шахтеру, сказав такие слова: «Забойщику революции, чтобы прилично обмундировался и носил на страх врагам до победы в мировом масштабе». Арба сам себе выкроил и захлопнул красную кожанку, знаменитую кожанку с разворотом и деревянными пуговицами-поплавками. А это пошив ступаки своего фасона — нечто среднее между лаптями и сапогами на мягкой подошве, голенище с розпоріхами, что сзади стягивались сирицевими шнурками. В бесшумных ступаках он ходил в ночную разведку, из-под земли добывал языка: то заарканить гевала красновця, то стриножить петлюровца, то засупонить деникинца. «Красный дьявол!» — говорили о нем одни с почтением, другие со страхом.

Запнутий в красную кожу, и прошел Арба всю Украину от Лозовой до Буга, уже самим видом своим пугая кулачество и поповством.

— Ну что, кайлуєш, Гарбо? — спрашивает ротный.

— Кайлю.

— И скоро дно?

— Уже и дно.

Ротный с Гарбою перекинулись словом — и достаточно. И им все ясно. Все самое нужное сказано. Это как бы означает: ребята наши окопались, сейчас насухо вытрут затворы, поставят прицелы (и те ближние холмы), закурять солдатского громобой и тогда никакая сила не выбьет нас из пятачка этой крем'янистої земли.

За спиной бойцов пылал беспокойный Буг, под мостом шипела вспененная вода, в утесах вздыхала волна. Солнце разогнало туман, даль проясніла, уже видно за холмами соломенные шапки подольского села. Тихо было и душно, как перед дождем. Лишь изредка в селе гавкнет встревоженный пес и кукурікне петух. И снова тишина, томная дрімотність. Здесь, на ровной сенокосы, протряхала земля и ожереди сена словно тлели — над ними сизо вился дымок. Солнце припі кало, ребята сбрасывали ватянки и пиджаки, только Арба парился в красной кожанке — в окопе стоял терпкий кожевенный запах.

— Гарбо, что там в деревне? — чмихнуло с левого фланга.

— Шляхта самогон хлещет, — кто-то сказал Гарбиним басом.

Реготнули бійці, ротний сказав: «Тихше, хлоп’ята!» — і замовкло над Бугом.

Шанець ротного в центрі, саме на в’їзді до мосту. Це наче дзьоб розпластаного птаха, що закрив собою міст; двома крильми навбіч — окопи сторожі. Бруствер наїжачився дулами гвинтівок, спітнілі обличчя солдатів звернені до села, в очах — скам’яніле чекання.

— Ротний, бачу вершника! — гукнув дозорець.

Це помітили всі. По дорозі, що вела до ріки, лисячим хвостом стовбурчилась курява. Перед нею неслась темна кулька, ось вона побільшала, роздвоїлась, видно конячий храп, пузирясту спину вершника.

— Польський улан, — мовив Гарба і звів курок.

Вершник вискочив на пагір, здибив коня. З-під долоні зиркнув на міст, на купки свіжої землі, що бозна-як виросли тут за минулу ніч.

Улан, очевидно, не вірив своїм очам. Стояв наче вкопаний, вертів головою. Мабуть, розмишляв: звідки взялись червоні?

Сорок бійців тримали його на мушці.

— Дозволь, начальнику… Пошлю пр-рівєт з Молдаванки і свинцеву крапку.

Це сказав Єрван, гарячий одесит-портовик, сухопутний моряк у тільнику і в дамських пантофлях на босу ногу. Ротний звів на нього білі колючі надбрівки:

— Не дурій, Одесо, ще сьорбнеш солоного.

Улан, розвернувши коня, чимдуж покушпелив назад у село.

Розвідка…

Знали бійці, що за нею відбудеться. Недовго ждати.

Хвилею прокотився насторожений говір з окопу в окоп. Хлопці частіше задиміли «самопалами», хтось очкуром стягував розпанахані штани, хтось перед носом у ямку викладав лічені патрони, комусь стало жарко і він скидав сорочку, підставивши сонцю худі незасмаглі плечі.

— Готові? — тихо спитав командир.

— Готові, готові, — докотилось із флангів.

Колишній лісоруб оглянув свою артіль. Добре вкорінилися рубаки, мов у землю вросли. Над бруствером тільки неголені, пилом припудрені обличчя; від безсоння, від напруги запалені повіки, шерхлі губи міцно стиснуті. Хто вони, звідки? Глянь поверх і все зрозумієш: в одних злинялі селянські картузики, в других чорні від гару й диму робочі кепки, треті й геть простоволосі. А над ними, як дух революції, вогнисто-червоний Гарба.

Довга, нестерпна пауза. І раптом:

— Наконец -.

— Вот они.

— Идут.

Темная линия холмов сломалась, ее проткнули десятки, сотни кольев, они шли ровной цепью, пример к примеру, приближались, росли на глазах. Первый цепь спускался в долину, второй маячил на горизонте. Уже слышно было, как передние беспорядочно кричат песню или брань, гремят шпорами, восклицают: «Хам'є, жди беды!» Спішені уланы... Они шли веселые, шли на горсть оборванцев, чтобы толкнуть носком в Буг и потопить быдло под мостом. «Держись, хам'є!» Все были растрепанные, вихляли ногами, будто вот-вот спляшут «яблочко».

— Пьяные, голубчики, в дым! — потешался Єрван с Молдаванки.

— Говорил же, хлещут самогон.

— Ближе, ближе топайте, барские отруби!

— Штыков у них нет.

— Как и у нас. Хоть этим порівнялись.

Тем временем в голове ротного созрел план. Не дать себя окружить. Пока подходит второй цепь, тряхнуть первых, отбросят назад, смешать в одном котле, а дальше...

— Хрясь-хрясь! — крешуть подковы, бряжчать остроги. Прогибается крем'яниста земля, густой частокол заслоняет небо.

— В атаку! — пада на принишклі окопи.

— В атаку! — злітає на бруствер Гарба і вибухає клекотом. — Рубай, братці, вугля!

Це був нечуваний бій. На лузі, між ожередами сіна, зійшлись закляті вороги — батальйон білої Польщі і рота червоної України. Зійшлися врукопашну, змішалися, закружляли на місці, як череда, роз’ярена запахом крові.

І почалась косовиця.

Шли грудью на грудь, хватали за грудки, сплетались и падали в кучу, по ним топтались другие, кто-то уползал с проваленным черепом, кто-то выплевывал на песок выбитые зубы. Арба відчахнув лату и с рыком: «Господина в ребро — людям добро!» — врезался в гущу. Кожанка горела на нем, глаза пылали, он яростно косил, и ложился столочений ряд, хрящали барские хрящи, и глаза из травы призывали небо: «Боже, спаси!»

Уже растолокли и ожереди, сено шевелилось под мертвыми. «Прощай, Одесса мама», — криво улыбался Єрван, он лежал навзничь, тельняшку его багрянел, а в ладонях трепетали выбитый глаз.

За токовищем в темных кручах басував беспокойный Буг, мост гудел и содрогался, как тугая тетива.

— Ну и сенокос! — сказал ошаліло ротный. Вытер черный пот с лица, обзоров сенокос.

Батальон белой Польши и рта красной Украины лежали трупом. Где-то только из травы поднималась рука, словно посылая проклятие в мир лжи и зла, и падала ниц. Кто-то стонал нечеловеческим стоном, чтобы быстрее выдохнут недобите жизни. «Неужели я один на ногах?» — не поверил, сам себе удивился ротный. Память ему как одбило, в горячке и не заметил, куда делся Арба, есть ли кто живой. Пройдет день, второй, и ротный поймет, что это было за побоище. Без единого выстрела. Они сплелись в клубок, почти все без штыков, рвали и таскали друг друга, живое месиво кричало и корячилось, поглощая жертвы. И он, лесоруб, рубил примером, по пояс обложившись барскими трупами, и та страшная ограда защищала его с флангов и тыла. А на одном холме стоял польский пулемет, черным дулом смотрел на черное завихрене круг, и ему задело, потому что пули не разбирают, где свои, а где враг.

Ротний не тямив, що зараз він на мушці польського кулемета.

Сам-самісінький стояв між забитих бійців, не знаючи, що далі робити. І раптом… Ще одна постать. З-за скирти вийшов білопольський поручик. Він наближався з багнетом (мабуть, тому й уцілів), і лезо холодно зблискувало на полуденному сонці. Піт і сонце сліпили ротному очі.

На полі бою — двоє. Мужик і поручик.

Кулеметники завмерли: чим закінчиться поєдинок?

Поручик наближався до ротного, він мав поставити риску під цим нечуваним боєм. Він був моложавий, пругкий, може, й красень між своїх панянок, та зараз ошкірив рот, замість обличчя — крейдяна маска, шнурочком витяглись вусики. Пана чи підпанка розпирала віковічна зненависть до хлопа, що заступив йому життя. Щезни, хлопе!

Ротний мов прикипів до землі, порятунку не було, думка спалахувала й гасла, він стояв у своєму колодязі й пропікав білу маску поглядом: «Стій! Замри!» Але той нестримно йшов, переступав через трупи, його багнет цілився в запалий мужицький живіт. Ось поручик, п’яно роздуваючи ніздрі, хитнувся на купі тіл, гострий кінчик сталі сичав і п’явся до жертви. І тоді лісоруб, не тямлячи себе, бухнувся ворогу під ноги, багнет ковзнув по його спині, ротний кліщами стис халявки чобіт, підняв над собою поручика і, ніби змахнув колуном, — хек! — ударив кістьми об землю.

Вдарив об землю, і вдарив тоді кулемет.

Наче ждав кулемет цієї миті, щоб нарешті висадить у повітря весь запас нерозтрачених куль. Він захлинався вогнем.

По траві, по листю різонув свинцевий дощ. Бризнула цівками зелень, запухирилась в ковбані вода. Злива настигала бійця, той не біг — сторчма летів по схилу, а над ним, і під ним, і довкола нього дзизкали кулі, вони пропікали мозок і гнали солдата в провалля. Круча… стрибок… повний рот піску.

Гухкало серце, воно гухкало в біле урвище, холодні кремінці осипались за комір.

— Ну й косовиця! — повторив очманіло ротний, безсило відкинувшись до стіни урвища.

Прислухався. Десь угорі повискували кулі.

— Гарчи не гарчи, не вкусиш… Живий.

А чи справді живий?

Помацав голову — ціла. Ворухнув рукою — ворушиться. Живий… дивина. Попав чортові в зуби — і вирвався.

В очах трохи розтуманилось. Уздрів: галіфе йому розпороло від пояса до колін (затулив клаптями голе тіло). Ф’ю-у!.. — і гімнастьорку порешетило, і каблук навіть одвалило. А він… живий. Знов обмацав себе: ніде й ніщо йому не боліло.

Чудасія, та й годі!

— Гей, хто в лісі, озовися!

Лишь темная волна прошурхотіла песком, лизнула сапог и откатилась назад. В утесах оседала тревожная вечерняя сумрак. Затихло над Бугом, заголубіло. Мост длинной тенью прислонен к воде, будто думал: «Все?.. Или только начало драмы?»

...Как писалось в фронтовых сводках, авангард пролетарского полка, несмотря на потери, и дальше выполнял боевое задание.

Была июльская ночь, а звезды сверкали красно, как на мороз, и Марс хлопал кровавым бельмом. Двенадцать бойцов залегло в окопах. Кто их созвал сюда, на рубеж смерти? Одни приползли сами, щелочью волоча изрубленное тело. Других, полуживых, вытаскивали из-под трупов. Єрвана одлили водой, и теперь он, склонясь на бруствер, баюкал в ладони выбитый глаз и стонал:

— Плесните, корешки, на него... печет.

За спиной бойцов, в темных проваллях ночи, хлипав седой Буг-старик, мост повис над рекой, как бурей свалено дерево. Впереди стелился ровный сенокос, залитая мраком июльской ночи, там и тут чернели кучи растолченного сена, между ними клубился туман, а может, то ворушились порубленные, докликаючись спасительной смерти.

Зари блискотіли красно, и кожанка Арбы отливала багряным блеском. Арба лежал на ровном, перед самыми окопами, он был строгий и длинный, как солдатская дорога. Стрельцы вынесли его из тока, подстелили сена, чтобы мягко спочивалось шахтеру. В узголов'ї Арбы сидел командир, молча смотрел на друга и думал печальную думу. Думал о том, что утром они похоронят забойщика революции, положат его в крем'янисту подольскую землю; над прахом вырастет могила, немного похожа на донецкий террикон. Прозвучит залп, и тогда командир скажет: он жил красиво и погиб красиво. Не дал врагам надругаться над пролетарской честью. Ни кровинки, ни царапинки не нашлось на чистом теле бойца. Просто началось сердце гневом, как последняя граната, и розсіялось в прах.

— Спи, Гарба, — сказав лісоруб. — А нам чатувати.

Ротний поклав поруч солдата гвинтівку й повернувся на місце, у передній шанець, який націлився в пітьму, мов дзьоб розпластаного птаха.

Дванадцять бійців, забинтованих подертими сорочками, незрушно стояли над Бугом.

У червоній шкірянці лежав Гарба.

Прочахало липневе небо, канула ніч у безвість, і Марс піщинкою осідав на дно голубої затоки.

В далекому селі завалували собаки.

— Ідуть.

— Приготуйтесь.

— Скільки їх там на брата?

Низом стелився туман, по ньому пливли поплавці, вони випрямлялися, течія несла їх з горбів до мосту, то сунули тихо білопольські улани. Це був навіть не резерв, це були жалюгідні вишкребки розгромленого батальйону. Взвод, не більше, підремонтованих вояк. Вони йшли безладно, вже не горлали й не дзенькали острогами, їх наче силоміць пхала невидима рука на край урвища.

І досі гойдало панів з учорашньої косовиці.

Підходять.

Сотні кроків. Уже видно навхрест перев’язані груди офіцера. Видно чиєсь заскліле око з-під білої пов’язки. І раптом… лівий фланг… провалився. Заліг. Передні улани стали, завагалися та й собі — шелесь! — за копиці.

Пауза. Ротний гарячково мізкував. Як? Встрявати в перестрілку? По два набої на брата.

І знов, як і вчора, впало на притихлі окопи:

— В атаку!

— В атаку! — відгукнулось Гарбиним басом.

Сталося те, від чого спершу остовпіли наші бійці.

Гарба, він лежав горілиць, рипнув зненацька шкірянкою. Підняв кучмату голову, оглядівся. Стиснув ложе гвинтівки. Ривок — і шкірянка його блиснула на сонці.

— Братці, вугля! — крикнув несамовито. — За мною!

Застывшие уланы, которых уже косила багряная мста, сыпанули, словно летучие мыши от огня. Их свело и бросило врассыпную истошный мольбы:

— Беги кто куда! То смерть!

— Руби угля! — наседал Арба, красные бойцы летели за ним, горстка гнала отару, шляхта обалденно убегала от моста, и следует ее покрывался пылью.

— Словом, — вспоминал отец, — то была классовая битва, мы не подвели Мамая, стояли до восхода солнца, а здесь и наш полк, вместе нырнули в наступление, и Арба был с нами. По Телегу говорили всякое: мол, такого не бывает, чтобы кто-то натурально умер, а потом, ни с того ни с сего воскрес. (Ну, это как кто и для чего). Просто, говорили, его оглушило в бою, свалила страшная сенокос. А я почему-то думаю так: Арба точно пал, я сам слушал сердце — молчало, и его окропила и подняла команда: «В атаку!» Как услышал «в атаку!»— то не мог оставить ребят одних, потому что нам было трудно, и шахтер вернулся с того света, еще и шутил: «Там, братцы, на небесі, буржуйское багульник, никаких тебе революций, а и соскучился за вами...»

С детства

Самодержец Фома Гаврилович

Я никогда не был в полесском селе Кривичи, до сих пор жалею за этим. Исходил немало дорог, объездил немало стран, и как-то не приходилось мне заглянуть в тихие места, где прошло папино детство. Но никогда не бывав там, вижу отчетливо, словно на старинной гравюре, заветный уголок земли. В этой картине господствуют светлые тона, нежные тона беленого полесского полотна. Спокойное светлое небо, светлые с желтым оттенком сугробы песков. Только по горизонта — темная зубриста стена соснового бора.

Небо, лес и песчаная холмистая равнина — это лишь фон.

Затем вижу дорогу.

Ну, какая дорога в песках? Изрезанная колесами, она кривуляє между чахлыми кустами сосняка, то ползет на холмик, то ковыляет в долинку. Это даже не дорога, а растоптана канава, проклятая и переклята всеми ездовыми и от того еще более сморщенная. Рядом с ней, старой бабушки, выпрыгивают веселые внуки — тропы, они мережать сыпучие плеса, выкрутасами обходят одиночные деревца и совпадают в одно русло у трухлого от старости, обвалившегося мостика. За мостом начинается деревня.

Полесское село. Шли женщины с грибами, песок и болото, песок и болото, наконец и сухая местность, здесь, кому где захотелось, и присели они отдохнуть, обложившись корзинами. Вот и село. Кучками. Хата, потом желтая лысинка, потом еще одинокая хата. Каждый двор обнесен высокой деревянной оградой. Здесь все из дуба, из сосны, из березы, из граба. Все из леса. Загляните в двор. Из бревен бревенчатая изба, тяжелая, вплоть угрузла в землю. Когда-то был хороший тэс, и уже почернел, посточил его шашель. Смола затвердела на подоконник, зеленый мох заквітчав и крыша, и стены, и сырые стены. Далее — хлев, тоже деревянный и зеленый от мха; он жердяний загон для скота; черный, аж скользкий сруб колодца, на нем тяжелое, медью оковане ведро; в глухом углу — сарай для телеги, там и бревна, и доспехи, и всякий инвентарь. Вот и все хозяйство.

В ограде, защищающей крестьянина от злого соседского глаза, диких свиней и волков, есть потайной выход к низу, то есть на земельный участок. Земля здесь какая? Тот же песок, немного бурый от навоза, без навоза ничего не растет, даже сорняки. Но и горько угноївши, трудно виоравши, пітно висапавши тот сухой бесплодный клочок (и все это не раз и не два в год), едва собирал крестьянин пуд картошки (она для полищука и хлеб, и сало), мерку овса для коня и венок лука, чтобы, зиму говіючи, когда до слез нацибулить голодную душу и соленой росянка вилить обиду на волчье жизнь.

За дворами и левадами — сыроватая низина. Коряги, моховые островки, целые озера густой, как деготь, стоячей воды, заиленные речки. Царство непроходимых полесских болот.

Выплеснется зеленью май, и зазвенит, запляшет болотная синь от комаров. Они суют облаком на село, черными гроздьями забивают лошадям храп, выедают глаза, липнут ко всему живому, ивовые ветви аж обвисает под тяжестью мошкары, свиньи зарываются в песок, коровы носятся, как черти, по грязи, собаки хищно щелкают зубами, места себе не находя, нет спасу ни животным, ни человеку. И в горячем сне слышится тебе невідступний комариный писк.

И відлютує мошкара, черным дождем опадут на землю, и наступит теплая и тихая ягодная пора. Вся детвора тогда — в лесу. Ешь вволю, гуляй вволю. И роты, и животы, и коленки, и руки — все красочно смеется от черники и земляники, от малины и ежевики. То уже поліщуцькі святки.

Никогда не был я в Кривичах, и вижу деревню, вижу дедову хату. Они возникают из душистых отцовских рассказов. И слышится мне, как скрипит в песке подвода, тяжело ступают кони, гремят поводки в дышло. То мой дед, Фома Гаврилович, с целой свитой покорных сыновей торжественно возвращается на обед.

— Старая! Отвори ворота!..

На телеге — копа свежего сена, на копи — Фома Гаврилович. Нет, они не правят лошадьми. Вожжи в руках старшего сына. Фома Гаврилович важно сидят в душистом кресле, свесив длинные ноги.

Они — отец.

На княжеский гук Хомы выбегает мать, прыткая русая женщина. Она отворяет скрипучие дубовые ворота.

— З обідом будьте здорові! — низенько вклоняється мужу, пропускає воза, пропускає свиту синів. Шестеро козаків ідуть за возом по зросту, один одному в потилицю.

Підвода стала посеред двору.

Сини кріслом сплели гнучкі свої руки, і в те крісло опускаються з високості могутній батько. Спустилися, ще й трошки посиділи на синових руках, прижмуривши апостольські очі. Все на батькові, як і на синах, саморобне, домоткане: довга на випуск матіркова сорочка, штани в «гармошку», ноги вкутані, мов лялечки, до колін онучами й замотузовані, на ногах — плетені личаки. Штани й сорочка з пекучими рубцями, від них криваві рівчаки під пахвами, зате ж і міцна одежка. В лісі, бува, зачепишся низом сорочки за дубовий сук — сук трісне, а сорочка ціла. Добре полотно, поліське. Гляди, в одних штанях від парубкування до смерті й проходиш.

Увага, батько стали на землю.

Кряжиста постать. Лляна нечесана борода закриває аршинні груди, світлі пасма волосся обрамляють високе суворе чоло, обличчя ніби витесане з граба, спокійне, міцне, з глибоким рум’янцем.

— Федько, розпрягти коней… Йване, згорнути сіно.

Батько не підвищують голос, та муштровані сини хапцем виконують отчий наказ.

Коло зрубу жде господаря мати, вона з рушником і важким березовим кухлем. Перші підходять Хома Гаврилович, за ним лаштуються в шворку сини.

Здесь свои порядки и обычаи, заведенные с деда-прадеда.

Вот мать набрала с желобка теплой воды, начала сливать отцу. Руки у Фомы шкарубкі, они човгали, как терпуги, когда сам Гаврилович терли мозолистые ладони. Долго, со вкусом полоскали отец пампушисті щеки, красноватой потрескавшуюся шею. Смочили белую апостольскую голову, плеснули с пригоршней в растрепанную пазуху, смачно крякнули и —: хап! — поймали подан полотенце. После отца умывался белохохлые Федор, старший сын, ему сливал младший. Так по очереди подходили все к желобу. Уже и помылись, но никто не расходился, не шумел, даже не обмолвился словом. Как пришли, так и стояли молча за отцом. Висвіжені водой, Фома Гаврилович сказали неторопливо:

— Прошу до господи, — і пропустили дітей у хату.

Польська господа. Висока, але похмура, наче обкурена димом. Віконця маленькі, сліпі од пилу, заліплені комашвою. В хату сочилося жовте світло. Стеля й стіни, оббиті сосновою дранкою, давно покоробились і потемніли. Пахло смолою й сирістю, в щілини проглядало чорне нутро старезних стін.

Добру половину житла займав важенний стіл, тесаний з дубової плахи; його ноги-підпори були вбиті в землю, а вже потім стелилась дощана підлога. Круг стола — такі ж міцні дерев’яні лави.

Парувала бараболя на столі, всі чекали батька. В просторій господі було тісно, бо зібралось тут ні мало, ні багато — шістнадцять душ: сини й дочки, зяті й невістки, онуки й онучки. Нікого не випускали Хома Гаврилович з-під своєї руки, щоб не ділити землю. Що ти відріжеш від куцої свити?.. Ось батько пройшли у дальній куток під святі образи. Це їхнє і тільки їхнє місце. Тут сидів прадід, тут сидів дід, а тепер вони, Хома Гаврилович. По праву руку вмостився Федір, вилитий батько — широкий, міцний, як зуб-корневик. По ліву руку — молодші сини, зяті й дочки. Мати притулилася на краю лави, звідси їй зручно подавати від печі.

А дітлахи?

Вони ще не достойні сидіти вкупі з дорослими. От як забере сира земля хирляву невістку Дарку, то на її місце батько посадить котрогось з онуків — найроботящішого. А поки що хай дармоїди товчуться на підлозі за одною макітрою.

Отже, батько сіли під образами. Тепер із темного кутка дивилися на дітей суворий Миколай-угодник і ще суворіший Хома Гаврилович. Вони, батько, гучно хукнули, здуваючи комарів з миски. Кругла миска була вирізана в столі, в дубовому ціляку. Такі ж миски, може, трохи менші, глибочіли проти кожного їдця. І всі за неньком дмухнули в порожні кружала, а дехто й рукавом витер. І звели голодні очі на батька.

На рушнику мати подала хазяїнові брусок чорного житнього хліба. Хома Гаврилович перехрестилися, побожно приклались устами до пахучої скоринки. Перехрестилися й діти. Затамували подих. Найсвятіша хвилина — батько ділитимуть пайки.

— Це тобі, Хведоре, — поклали вони перед старшим сином чималеньку скибку. — За те, що сьогодні корчував на гнилищі. Як-не-як, сажень землі прибуло, овес на торік укинемо.

— Це тобі, Павле, — відітнули трохи меншу скибку. — Знаю, навергався гноєм, та, не нюхавши гнійця, не їстимеш хлібця.

Наділили пайками інших, кожному по роботі, обминули чомусь наполоханого Йвана, зате похвалили невістку Дарку:

— Хрупкий женщина, не нашего рода, но хваткий в делах. Вон какой кусок полотна соткала.

Тем временем мать разложила по мискам толченую картошку со шкварками. Кажется, можно есть. И никто не выскакивал впереди отца. Когда, бывало, новенькая невестка сгоряча бросалась к миске раньше всех, отец так ее трескались долбленой ложкой в глаза, что та, бедная, аж гикала. Так вот все скромненько сложили руки на стол. Лишь самый младший, Саня, ногтем ковырнул соблазнительный кусок, который щекотал ему ноздри горелым запахом, и возвел на батюшку чистые невинные глаза.

А Фома Гаврилович вмиг насупили белые лохматые брови, бликнули строго на Ивана.

— А тебе, сынок, вот! — они перегнулися за стол, сунули пальцы сомкнуты Йванові под самый нос. — Хватай!.. За что, сам знаешь.

Иван, белее за свою рубашку, откинулся к стене, словно хлебнул горячего. Захлопал, заморгал белыми ресницами, пряча в уголках трепетную слезу. Мать с укором взглянула на разгневанного отца: «Разве же так можно? Відлупцюй, как Сидорову козу, а хлеба дай» — и втихаря подала свою пайку обиженному сыну, «Бери, Йване, чтобы они и не видели». И не проведешь Хому Гавриловича.

— Не жалей, мать! — хлопнула пудовые кулаки по тесаному дубовые. — Не жалей щенка, потому Сирко ленивым вырастет!

И, склонившись над миской, зиркнули отец исподлобья на присмирнілу женщину:

— Пусть скажет, что сегодня сделал. Скажи, Йване!

Встал Иван, словно с креста снятый. Склонил белый чуб.

— Говори!

— Кольцо потерял. От косы.

— Слышишь?.. Кольцо! Железное! Сносу ему не было бы! А он, раззява, потерял. И лежнем пролежал до обеда в кустах. От меня прятался. Ну я тебе, лайдаче, этого не подарю! — пригрозили отец черным засмаленим ногтем.

Источник :https://www.rulit.me/books/drevlyani-read-413763-13.html  Читать онлайн "Древляне" автора: Близнец Виктор Семенович - RuLit

***

***