Народился на свет, новый человек, наделённый плотью, душою и другим полезным, да не очень. И есть в нём, в человеке этом, какие-то таланты, особенности, пристрастия и прочие отличия от других, которые обитают зачастую не ведомо где, для самого человека. Как говорил один препаратор мозга: - сколько раз вскрывал черепные коробки человека, ковырялся в мозгах, да очень крупных, но вот ума, ни в одной не видел. Конечно, человеку, прямоходящему рассказали, что одно сидит в гене, другое в хромосоме, третье в памяти родовой, ещё одно в карме, предначертанной судьбе, а есть ещё атомы, молекулы, да разные гемоглобинчики и т.д. и т.п.
И есть целые институты да университеты, с профессорами да другими учёными, которые это всё разбили на различные специальности, да изучают и вещают, жизни обучают. И остаётся этому человеку, при желании познать своё устройство, до старости изучать терминологию строения, а потом, наблатыкавшись немного или хорошо, но постарев, и давно позабыв уже изначальное желание и цель познания, начинает вещать другим, более молодым, передавая эстафетную палочку в забеге под названием - жизнь в бреду, жизнь в бессознательном и рассеянном состоянии, забег в чётко обозначенном загончике, длинною в несколько десятков лет.
А на пути познания специфической терминологии, в той или иной области, тот, когда-то с пытливым умом человек, превращается в эдакого еле бредущего побитого терминологией пса, или жалкую клячу, еле передвигающую ноги. Но при этом всём, ещё и умудряется гордиться приобретённой терминологией, с целью доминирования над теми, кто ещё не познал этих специфических терминов в той или иной области. Гордятся этими терминами, которые для познания себя, не то, чтобы не нужны, и даже не абсолютно не нужны, а категорически вредны. Ведь человек, не познаётся терминологией. Терминологией познаётся специалист, в той или иной области, для работы, для заработка, для выполнения задач и т.д. и т.п.
А на познание этих терминов, ууу, там такие события, там великие препятствия, там комиссии, там эставеты, экзамены и олимпиады, там столько разных событий, там столько терни, мрака, переживаний, уныния и страданий, веселья, подъёма и падений, смен деятельности, разочарований и зачаровываний. А там «новые горизонты», а там новые препятствия, а там интересные задачи, а там спасения мира, а там то, а там сё. А там ещё психологи разные, а там психотерапевты, а там разные учителя, которые зачастую, сами, кроме терминов и какого-то житейского опыта, про себя лично, толком ничего и не понимают (кто они такие, для чего народились, из чего состоят, как управляются, как восстанавливаются, из-за чего ломаются). И пройдя всё это, обычно и забываешь, куда шёл, куда забрёл, а куда можно было бы, а как бы, а для чего, а почему сюда, а куда хотел, а какое это то, куда хотел, а кто он такой, а как должно было быть.
И даже если и осталась, пытливость эта, но напасть, сил то уже нет, сил нет ни на что, кроме как или ворчать, или орать, осуждать, критиковать новичков в познании той терминологии, на которой он лично, как говорится собаку съел. Конечно же, иногда с исключениями, иногда по-другому, редко-редко, но кардинально иначе.
Продолжение следует, на пару листочков всего то, из чего же и как, состоит устройство, под названием человек, да что там, в нём и как, работает :)))
Всю осень дули ветры с океана. Воздух дрожал, и наблюдать звезды по ночам было очень трудно.
Астроном Мэро был болен и стар. Он не мог сам раздвинуть маленький купол обсерватории и звал на помощь садовника. Они вдвоем тянули за тонкий канат. Створки купола тихо визжали, расходились, и, как всегда, в совершенной темноте появлялось холодное звездное небо.
Мэро садился отдохнуть на лесенку и горестно качал головой: «Ну, конечно, опять ветер! Опять воздух разной плотности летит над землей, перепутывая световые лучи». ...Читать дальше »
Выцветшее небо простиралось над головой. Горы были рыжие, покрытые голыми дубовыми кустами. Долину затянуло сероватым дымом.
Ньюстэд впервые понял, как ему надоело жить в обсерватории, хотя бы и так близко от звездного неба. Хорошо бы очутиться в Мадриде, где люди живые, шумные и упорные, где они дерутся за очень понятные вещи! Может быть, все это будет длиться очень недолго, но что с того?
— Что с того? — вслух повторил Ньюстэд.
Девочка не оглянулась. Она сидела все так же неподвижно.
Обычно я уезжал из деревни в Москву в конце сентября. Вода в озерах и старицах к тому времени отстаивалась, делалась холодной и чистой. Бурели водяные травы, ветер пригонял к берегам желтую ноздреватую пену. Рыба клевала нехотя, с перерывами. Приближались обложные дожди, бури, ненастье, свист облетелых ракит – все то уныние поздней осени, когда нет хуже для человека остаться одному в безлюдных местах. Хорошо знаешь, что в пяти-шести километрах есть сухой бревенчатый дом, теплая постель, стол с книгами, кривенький певучий самовар и веселые заботливые люди, но все равно не можешь избавиться от ощущения, что ты безнадежно затерялся среди мертвых зарослей, в тусклых перегонных полях, на берегу свинцовых вод. Ни человеческого голоса, ни птичьего крика, ни плеска рыбы, только низкий бег рыхлых туч. Из них то летит холодный дождь, то вдруг туманом, залепляя глаза, повалит водянистый снег... Каждый год я уезжал из деревни в Москву без сожаления, хотя в глубине души мне бывало немного совестно, будто я оставлял на тяжелую зимовку своих верных друзей – все эти ивы, воды, знакомые кустарники и паромы, а сам бежал в город, к огням, в тепло, в человеческое оживление до новых летних дней. Такие смешные угрызения совести приходили иногда и в Москве – то во время какого-нибудь заседания, то в Большом зале консерватории. "Что там, – думал я. – Какая, должно быть, тяжелая ночь, ветер, ледяной дождь, размытая неуютная земля. Выживут ли все эти ивы, шиповники, осинки, птицы и рыбы, измотанные бурей?" Но каждую весну, возвращаясь, я удивлялся силе жизни, удивлялся тому, как из зимы расцветал тихий и туманный май, как распускался шиповник и плескалась в озерах рыба.
В прошлом году, я впервые остался в деревне до самой зимы, до морозов и снега. И все оказалось совсем не таким, как я себе представлял. Даже если сделать поправку на то, что осень была небывалая.
Такой сухой и теплой осени, как писали в газетах, не было в России уже семьдесят лет. Деревенские старики соглашались с этим, говорили, что газеты, конечно, правильные и что на своей памяти они такой осени не то что не видели, а даже и подумать не могли, что она может быть. «Теплотой так и бьет, так и тянет из-за Оки. И нету этой теплоте ни конца, ни краю».
Действительно, на юге, за Окой, небо неделями стояло высокое, яркое, распахнутое теплыми ветрами, и оттуда летела паутина. От нее воздух как бы переламывался серебряными ворсинками, играл и поблескивал.
