Роман " Россия молодая"... Книга 1... №49 - 25 Февраля 2017

Главная » » Роман " Россия молодая"... Книга 1... №49

19:01

Роман " Россия молодая"... Книга 1... №49

Кабы на горох не мороз - он бы
и через тын перерос.

Пословица

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1. ЛЕКАРЬ ЛОФТУС

Новый датский лекарь Лофтус застал воеводу князя Прозоровского не в
Архангельске, а в Холмогорах, где князь занемог и куда переехала вся его
фамилия с домочадцами, приживалами, слугами и полусотней стрельцов, которым
надлежало неусыпно оберегать особу строгого боярина.
Дьяк Гусев - длинноносый и пронырливый, с утиной, ныряющей походкой -
принял иноземного гостя учтиво, и лекарь без промедления был допущен к
самому воеводе. Князь, измученный недугами, сердито охал на лавке. Голова
его была повязана полотенцем с холодной погребной клюквой, босые ноги
стояли в бадейке с горячим квасом. Супруга воеводы, жирная и крикливая
княгиня Авдотья, пронзительным голосом уговаривала воеводу не чинить ей
обиду - скушать курочку в рассоле. Алексей Петрович отругивался и стонал.
Сделав кумплимент князю и поцеловав княгине руку, Лофтус выразил
сожаление, что прибыл так поздно, не застав болезнь в самом ее начале, но
что и теперь он надеется оказать своим искусством господину великому
воеводе хоть некоторую помощь, тем более, что во всей округе нынче,
кажется, не сыскать ученого лекаря...
- Один был - выгнали! - сурово сказал князь. - Не своим делом занялся.
А иноземцы бегут, многие уже убежали. Которые морем уйти не могут - те на
Вологду подаются, а оттудова к Москве, на Кукуй. И товары с собой
утягивают, досмерти напужались...
Лофтус сделал непонимающее лицо, моргал, взгляд его показался князю
бесхитростным.
- Да ты что? Али в самом деле ничего не ведаешь? - спросил воевода.
- Что могу ведать я, бедный лекарь? - спросил в ответ Лофтус.
- Воевать нас собрался король Карл, вот чего! - сказал князь. -
Архангельский город собрался воевать. Жечь будет огнем, посадских людей
резать, а меня будто повесить пригрозился на виселице за шею, со всем моим
семейством...
Рядом в горнице завыла княгиня Авдотья; чуть погодя басом заголосил за
нею недоросль, боярский сын Бориска; за недорослем зашлись старые
девы-княжны. Воевода ногой наподдал бадью с квасом, крикнул сурово:
- Кыш отсюда, проклятые!
Княгиня с чадами затихла, князь заговорил, проникаясь постепенно
доверием к учтивому иноземцу, который умел со вниманием слушать, умел
во-время поддакнуть, умел посокрушаться, покачать с укоризной головой.
Такому человеку приятно рассказывать...
Лофтус вздыхал с сочувствием, запоминал, что говорит князь, говорил
сам, как вся Европа нынче боится проклятого шведа, как его соотечественники
датчане и не надеются победить короля Карла. Август, король польский,
конечно, тоже не выдержит натиска шведского воинства...
Беседовали долго, душевно. Лекарь сделал выводы: Тут шведов боятся
смертно, воевода от страха прикинулся немощным, ворваться в Двину кораблям
его величества никакого труда, конечно, не составит, верфи будут сожжены,
город уничтожен...
- Ранее еще сомневались - придут ли шведские воинские люди, - сказал
воевода. - А ныне и сумнений нет. Получили грамоту из Стокгольма, от
верного человека, - ищут-де повсюду шхиперов, что знают морской ход до
города Архангельского...
- Грамоту?
- Тарабарскую будто грамоту принес беглый от шведов галерный раб...
Лофтус покачал головой, занялся здоровьем князя. Болезнь воеводы он
нашел не слишком опасною, но значительной и происшедшей от сгущения крови в
главной и отводной головных жилах. По мнению лекаря, князю следовало
немедленно лечь в постель и не думать ни о чем печальном, ибо сгущение в
жилах происходит только от черных мыслей. Кроме того, лекарь нашел, что в
воеводе накопилось от огорчений много серы, ртути и соли, которые вызывают
меланхолию, легкую лихорадку и воздействуют на дуумврат - духовное начало
сути человека, расположенное в желудке. Поврежден также и архей - жизненное
начало. Прежде всего лекарь рекомендовал князю разжечь в себе флогистон -
иначе дух огня, от которого свершается все последующее, а затем по
отдельности лечить головные жилы, меланхолию и вздутие живота.
Чем больше говорил лекарь, тем громче охал воевода. Слова, которых он
не понимал, внушали ему уважение к собственной болезни, а ласковый голос
лекаря обнадеживал конечным выздоровлением.
Весь день лекарь делал для князя тинктуры и бальзамы, а также
осматривал чад и домочадцев, которые тоже страдали разными немощами и
недугами. Княгиня Авдотья мучилась колотьем в подкрылье, княгиня-матушка -
дурными снами, недоросль - звоном в ушах, отец воеводы, князь Петр
Владимирович, - затяжными икотами и боязнью мышей. И от боязни мышей
датский лекарь тоже сделал декохт.
Днем позже лекарь устроил себе от князя-воеводы поручение: побывать на
Новодвинской цитадели и посмотреть там, каково здоровье работных людей, не
занесут ли в город моровое поветрие или еще какую-либо прилипчатую болезнь.
Лофтусу снарядили карбас воеводы, и на погожей заре он с попутным ветром
отправился по Двине к Архангельску.
Здесь иноземец сделал визиты своим соотечественникам, проживающим в
немецкой части города на подворьях - под видом бременских, голштинских,
датских и голландских негоциантов. Церемонно представившись, он дожидался
мгновения, когда оставался с нужным ему человеком один на один, из своих
рук показывал ему документ, хранящийся в капсюле, и гнусавым голосом
задавал несколько вопросов. Соотечественники отвечали по-разному, кто
пространно, кто коротко и сухо. Но за всеми ответами чувствовалось одно:
особой веры в экспедицию шаутбенахта Юленшерны ни у кого не было.
В каменном английском подворье недоверчивый негоциант Мартус
потребовал документ в свои руки, не торопясь прочитал, потом спросил:
- Значит, вы будете вместо гере Дес-Фонтейнеса?
- Да, теперь я во всем стану заменять его.
Мартус покачал головой:
- Гере Дес-Фонтейнес - умный человек. Заменить его трудно.
Лофтус нахмурился, спрятал капсюлю с документом и стал задавать
вопросы. Мартус отвечал коротко, не глядя на лекаря.
- Что за человек пастор Фрич? - спросил Лофтус.
Негоциант ответил, что пастор человек мужественный, быстрый в
решениях, но, к сожалению, он здесь недавно и не понимает еще многого.
- Собирал ли он прихожан в эти дни? - спросил лекарь.
Мартус ответил, что собирал не один раз. Вчера, например, после
богослужения пастор Фрич объявил себя начальником тайной иноземной бригады
и прочитал список всех тех русских, кто должны быть уничтожены в городе
самыми первыми.
- Велик ли список?
- Велик. В нем обозначены те, кто не покорится короне даже под страхом
лишения жизни.
- Кто же они?
- Капитан-командор Сильвестр Иевлев. За сокрытие его пастор Фрич
объявил смертное истребление всего того семейства, где его отыщут. Далее -
капитан Крыков. За ними - унтер-лейтенант Пустовойтов и брат его Егор.
Казнены должны быть корабельные мастера из русских - старый Иван Кононович
и другой, Кочнев. Далее идут те мастера, которые обучились своему искусству
от Ивана и Кочнева... Еще - стрелецкий голова, офицеры - Меркуров...
Лекарь не дослушал:
- Имеете ли вы тайный знак для своих домов, дабы в замешательстве
трехдневного грабежа не пострадало имущество верных короне?
Негоциант ответил, что тайный знак есть, так же как есть и тайное
слово.
- Сколько нынче кораблей строится на верфи Архангельска?
- Шесть больших кораблей, гере, почти закончены постройкой. На Вавчуге
строится четыре. К тем кораблям россияне имеют матросов, которые понюхали
пороху под Азовом и знают мореходное искусство в совершенстве.
Лофтус усмехнулся с сомнением:
- Много ли иностранных мастеров работают на здешних верфях?
- Нынче очень мало, гере. Русские строят свои корабли сами.
- Имеете ли вы оружие? - спросил Лофтус.
- Да, имеем.
- Много ли?
- Имеем пистолеты, полупищали, ножи, порох. В кирке имеем две пушки.
На Пушечном дворе служит главным мастером наш добрый прихожанин Реджер
Риплей. Он постарается так подобрать пушки и ядра к ним, что в час
испытания московиты не смогут ни разу выстрелить...
- Кто нынче командует стрельцами в городе?
Негоциант нахмурился:
- Семен Ружанский, гере. Когда бы полковник Снивин не передался под
Нарвой шведским войскам, а служил здесь, все шло бы куда лучше, нежели
нынче...
- Может быть, вашего Ружанского можно купить?
- Ни Ружанского, ни Иевлева, ни Крыкова, ни Пустовойтовых купить
нельзя.
Лофтус помолчал.
- Значит, вы склонны предполагать, что русские будут сопротивляться?
- Да, гере.
- Есть ли у вас свой человек на цитадели?
- Есть, гере. Инженер Георг Лебаниус. Но он крепко напуган и держит
себя с крайней осторожностью. До сего дня достопочтенный пастор Фрич не
может получить от него чертежей пушечного вооружения крепости и Маркова
острова...
- С чего же инженер Лебаниус сделался таким осторожным?
- Московиты стали иными, гере. Они менее доверчивы, чем были раньше.
Ненароком высадившийся на цитадели рыболов Генрих Звенбрег до сих пор
томится в тюрьме. И даже заступничество воеводы ничему не помогло, а
воевода потратил много сил, дабы освободить ни в чем не повинного
страдальца.
- Откуда здесь узнали о грядущем нашествии? - спросил Лофтус.
Мартус пожал плечами:
- Есть разные слухи, гере. Но чаще всего говорят о русских пленных,
бегущих из Швеции и Эстляндии. Они приносят сведения, добытые в
Стокгольме...
- Это им не поможет!
- Пока помогает. Они деятельно готовятся...
О воеводе негоциант отозвался пренебрежительно: весь город знает, что
воевода трус. Своими требованиями посулов, поборами и казнокрадством он
снискал себе дурную славу. Раньше здесь был на воеводстве Апраксин, но царь
вытребовал его в Воронеж - строить корабли. Апраксин забрал из Архангельска
с собою многих русских кораблестроителей и моряков-поморов. Теперь те, кто
били турок под Азовом, вернулись домой; их, к сожалению, не страшат слухи о
грядущем приходе шведской эскадры. Воевода должен бы вести себя умнее, ибо
так он только вредит короне: если царь Петр пожелает сменить его и пришлет
сюда человека храброго и деятельного, каким был, например, Апраксин,
надежды на победу шведов не останется вовсе.
- Войска короля уничтожат город в любом случае! - резко сказал Лофтус.
- Победа нам предопределена провидением, и я не советую вам вмешиваться в
замыслы высших сил!..
Мартус лениво усмехнулся:
- Я человек дела и говорю о деле! - сказал он тоном, который показался
лекарю наглым. - Ежели мы будем во все наши дела вмешивать провидение и
высшие силы, то нам и думать ни о чем не понадобится, ибо думать за нас
будут высшие силы. Его величество предполагает своей экспедицией уничтожить
русские корабли, разрушить верфи и этим самым прекратить всякие сношения
русских с Европой. Московиты предупреждены и хорошо понимают, чем грозит
нашествие. Доколе нам считать их за детей? Я здесь давно, хорошо их знаю и
говорю вам, только нынче увидевшему город: как бы мы ни готовились и
сколько бы пастор Фрич нам ни говорил разных важных слов, дело предстоит
крайне трудное, и результаты его зависят не только от воли провидения, но и
от нашего разума.
- Что же вы предлагаете? - раздражаясь, спросил Лофтус.
- Я рекомендую найти способ, который дал бы возможность флоту его
величества хитростью, а не боем войти в устье Двины, встать на якоря и
овладеть городом.
- Я вижу, вы не рассчитываете на силы флота ею величества?
- Я знаю, как готовятся к сражению русские. Всегда и во всем я был
согласен с гере Дес-Фонтейнесом.
Лофтус поднялся. Он был раздражен.
Во дворе работные люди копали огромные ямы, ставили в углы по столбу,
обшивали досками. Лекарь понял: на время трехдневного грабежа негоцианты,
не надеясь на свои тайные знаки, собирались спрятать сюда товары.
- Наши матросы догадаются! - сказал он, желая причинить Мартусу
неприятность. - Три дня - большой срок. Ужели они поверят, что в таком
дворе, как ваш, ничего нельзя отыскать...
- Для тех, кто не поверит, у нас найдется еще и пуля! - ответил
Мартус.
На площади конный бирюч, держа в руке палку с жестяным двуглавым
орлом, выкликал указ воеводы посадским людям, корабельщикам, негоциантам и
рыбарям: в крепость, что строится нынче на Лапоминском острову, никому под
страхом лишения живота не хаживать...
Мартус проводил гостя до Воскресенской пристани.
- В крепость! - велел Лофтус гребцам.
Они переглянулись.
- Я сказал - в крепость! - повторил лекарь.
- В крепость никому хаживать не велено! - сказал кормщик, плотный,
угрюмого вида человек. - Вон бирюч ездит, кричит...
Мартус спокойно стоял на берегу, ждал, покуда отвалит карбас.
- Мне от самого воеводы приказано быть в крепости! - крикнул Лофтус. -
Слышишь ли, мужик? От князя-воеводы, вот от кого мне приказано быть в
крепости...
Кормщик потоптался, перекинулся словом с гребцами, отпихнул корму
баркаса багром. Лофтус помахал негоцианту рукой. В парусе заполоскал
ветер...

2. НИКИФОР

Расшифровывали грамоту вдвоем - Иевлев и стрелецкий голова. Сильвестр
Петрович работал быстро, споро, легко, полковник от труда побагровел,
запутался в буквах. Пришлось дать ему трубку - пусть курит и не мешает.
Таблица лежала от Иевлева слева: буква б - соответствовала щ, в - ш, г
- ч, д - ц, ж - х. Иевлев писал твердым почерком странные слова - надо было
восстановить тарабарщину в ее первоначальном виде, как получили бумагу
каторжане в Стокгольме. С тех пор побывала она и в воде, и рыжее пятно
крови растеклось по ее краю, и соленый пот каторжанина разъел многие слова.
- Вон оно как, - сказал Иевлев и прочитал: - "Томащси цощые гилсор
лерь иреюк нубти цщапьдаьк кмиццакь а шлегчо гилсор нубти лко целякь..."
Полковник моргал, сипел трубкой.
- Как оно по-нашему получится? - сказал капитан-командор и принялся
подставлять буквы. Потом прочитал: "Корабли добрые числом семь имеют пушки
двадцать три, а все числом пушки сто десять..."
Стрелецкий голова запыхтел, разглаживая усы. Сильвестр Петрович
переводил дальше. В дверь застучали, он крикнул:
- Некогда, некогда, после зайдешь, кому надо...
Дописал грамотку до конца, прочитал ее стрелецкому голове. Тот еще
попыхтел, подумал, погодя, не глядя Иевлеву в глаза, сказал:
- Ты вот чего, Сильвестр Петрович... оно как бы половчее вымолвить...
может, позабыл ты...
Иевлев, догадываясь, о чем заговорил старик, отворотился: больно было
видеть и волнение и смущение Семена Борисыча.
- Нам ноне веры давать не велено, - строго и грустно сказал Ружанский.
- Мы здесь-то, в Архангельске, не по своему хотению, а по цареву велению,
от Москвы подальше, постылых с глаз долой...
- Да ведь натешили бесей вволю, Семен Борисыч?
- Оно так, всего было...
- Ну?
- Я к тому и говорю, господин капитан-командор, что доверчив ты со
мною, тайную грамоту вот прочел, беседуешь почасту, подолгу. Как бы за сию
простоту твою со мною да с иными стрельцами не было тебе с самого с верху -
остуды. Мы, батюшка, не прощенные, мы за грехи наши сосланные, об том не
забывай...
Сильвестр Петрович нахмурился, коротко вздохнул, ответил решительно и
даже сурово:
- Пожалуй, вздор несешь, Семен Борисыч. Я человек воинский, не
князю-кесарю служу, не Преображенскому приказу, но матушке Руси. Что бесей
тешили - за то и крови стрелецкой пролито не счесть. Ныне же ждем свейского
воинского разорителя. Тебя, слава богу, и под Азовом люди видели, и под
Нарвою честно ты бился. В давноминувшие годы рубил ты и татар и иных
неприятелей, - как же мне тебя стеречься, коли ты живота своего не щадил,
покуда я и на свет еще не народился? И более о сем говорить не будем, ибо
не мочно воинское наше дело работать, коли без веры оно деется в самого
близкого по фрунту соседа. Так ведь?
Старик не нашелся что ответить; побагровев откланялся, уехал в город.
Крепостной солдат принес срочное письмо. Сильвестр Петрович сломал
печать, прочитал цыдулю прапорщика Ходыченкова, присланную из Олонца.
Начальник порубежной заставы писал из Кондушей, что свейские воинские люди
числом более тысячи пригнаны в приход Сальми, откуда пойдут они на Олонец
жечь, вешать и грабить. Шведы веселы, горя не ждут, думают идти маршем,
брать под руку короля Карла Корелию и иные богатые местности. В заключение
своего письма Ходыченков просил дать посланным сколь только можно более
доброго пороху, фузей, новоманерных ружей и иного воинского имущества, дабы
поучить шведа и не пустить его прорваться через порубежную заставу.
Сильвестр Петрович задумался ненадолго, потом, потолковав с
посланными, сам пошел в арсенал - делить свою бедность с солдатами
прапорщика Ходыченкова. Делили долго и ругались беззлобно, одному
востроносенькому капралу больно уж понравилась малая медная пушечка, все он
улещивал Иевлева отдать ее на порубежную заставу и так оглаживал ствол, что
Сильвестру Петровичу даже стало смешно. Дал он Ходыченкову и пороху, и
изрядных ружей, и фузей, и иных добрых воинских припасов. Солдаты ушли
довольные, перемигиваясь на простоту архангельского капитан-командора...
Проводив посланных, пожелав им славной виктории над ворами, Иевлев
прошелся по крепости, посмотрел, где что работают, поговорил с инженером
Резеном насчет ходыченковского народу и зашел в избу, где лежал беглец с
галеры - прозрачный, чистый, неподвижный, как покойник.
- Легче тебе, Никифор? - спросил Сильвестр Петрович.
- А все как и было. Ни лучше, ни хуже. Видать, пора...
- Зачем пора? Отживешь еще.
- Отживу? - Он тихо усмехнулся. - Нет, господин, пора. Да ты садись,
буду далее сказывать...
Уже третий день он ровным голосом, спокойно, строю рассказывал Иевлеву
страшную свою жизнь.
- Тяжело тебе, я чай?
- Чего тяжелого? Не пни корчевать...
И он заговорил негромко, гладкими фразами, словно бы читая:
- Человек злобен, дик и темен, в злобе своей превышает хитростью
наидичайшего зверя. Продавали меня из рабства в рабство шесть раз, и не
было так, чтобы сделалось мне лучше, а только лишь горчее и страшнее
делалась моя участь. Однажды в Туретчине не уследил я за баранами моего
господина, не видел, как лихие люди угнали отару. И тогда тот, кому я был
продан после азовского пленения, приказал городскому палачу вырезать мне
веко на правом глазе - дабы не мог я больше не видеть. Палач вырезал мне
веко, и глаз мой высох. Остался я калекою и вижу теперь только лишь одним
левым...
Сильвестр Петрович взглянул на галерного раба. Он лежал неподвижно,
только губы его шевелились.
- Так делали из меня цепного пса, но не сделали, потому что
непрестанно надеялся я вернуться на свое место, где родила меня матушка, и
показать себя людям, дабы видели они, что будет с ними, коли одолеют нас
воры шведы...
Дверь в горницу скрипнула, вошла иевлевская дочка Иринка, принесла в
кувшине молока немощному. Другая, погодок Верунька, стояла в сенцах, войти
опасалась. В руке у нее были две ржаные шанежки да кружка. Никифор
отворотился от девочек, чтобы не пугать своим уродством.
Сильвестр Петрович приласкал девочек, вздохнул, представив на
мгновение судьбу их, ежели одолеет швед, велел идти гулять. Иринка взяла
Веруньку за толстую ручку, повела степенно, притворяясь нянькой... В сенцах
вежливо кашлянул Семисадов, - нынче он был первым помощником Сильвестру
Петровичу по оснастке брандеров - поджигательных судов. Да и многое в
морском деле крепости держалось на нем...
- Чего у тебя? - спросил Иевлев.
- Рога пороховые хотел заливать воском, да воску мало! - сказал
Семисадов. - Как быть?
- Успеем. Сядь, послушай!
Семисадов, стуча деревяшкой, сел на поленце возле двери, закурил
трубку, приготовился слушать. Никифор молчал. Во дворе крепости ухали
деревянные тяжелые бабы: загоняли сваи в тонкий грунт. Со свистом зудели
длинные пилы; перебивая друг друга, словно разговаривали топоры. Под
раскрытым окошком пробежал с ремешком на лбу, как у работного человека,
инженер Егор Резен, за ним шагал голенастыми ногами другой инженер -
венецианец Георг Лебаниус.
- Чего опять стряслось? - спросил Сильвестр Петрович в окошко.
Инженеры не услышали капитан-командора, ничего не ответили. С Двины
поддувало прохладным ветерком; каменщики, выводя надолбы, пели длинную
невеселую песню.
- Ну, далее? - сказал Иевлев.
Никифор вновь лег на спину, протянул руку, лишенную трех пальцев, взял
кружку с молоком. Семисадов смотрел на него, морщась, как от боли.
- А был я там наслышан о том, как будут они нас воевать и все
государство русское возьмут под свою руку. Был наслышан: покончат они с
нами на веки вечные, дабы впредь таких слов даже не было - "русский
человек"...
Семисадов потянул из трубки, негромко выругался.
- Ты бы по порядку! - попросил Сильвестр Петрович.
Никифор стал говорить по порядку, от первого дня своего пленения: как
продали его в Силистрию, как из Силистрии гнали с другими рабами до самого
города Брюгге и как здесь, посулив добрую и вольную жизнь, взяли в моряки
на аглицкий корабль большого плавания. Корабль был весь в решетках, в
потайном трюме хранились цепи для людей, а для каких людей - то никому не
было ведомо. Как оказалось потом, корабль этот принадлежал арматору,
который ходил к берегам Гвинеи и в другие места, где жили негры. Этих
негров нужно было покорять обманным образом или стрельбою, а затем на
арканах приводить на корабль, где их заковывали в ошейники и грузили в
трюмы, не имевшие ни одного окошка...
- Какие такие негры? - спросил Семисадов.
- Черноликие люди, - сказал Иевлев.
- Люди?
- За людей они вовсе не почитаются, - говорил Никифор, - и коли кто
проведает, что такой полоняник занемог, то для всякого опасения его живого
кидают в море акулам, дабы "товар весь не испортить" - как они шутят между
собою. Бывало также, что купец живого товару покупал тех негритянских людей
у ихнего негритянского царя за бусы, за зеркальца малые, за ножи, за
топоры. Потом купец - по-ихнему арматор - привозил мучеников морем в иное
место. И те, которые оставались живыми, в кандалах, скованные друг с
другом, плетями гнались на торжище, на человеческий рынок. С кобелями
злющими на цепи по торгу прогуливались ихние помещики, именуемые
плантаторы, которые выбирали себе невольников, работных людей из негров. Те
торжища мне вовеки не забыть. Которая женка негритянская в тягости - стоит
дороже: как за полтора человека за нее платят. Калеки и убогие стоят
дешевле, их плантаторы не покупают, их покупают лекаря, дабы вылечить и
продать за хорошую цену.
- А ты чего ж там делал? - спросил Семисадов.
- Матросом был, говорю! - ответил Никифор.
Семисадов покачал головой с укоризною:
- Русский мужик, а сколь сраму на себя принял! - сказал он сурово. -
Те негры, небось, на своем-то языке осудили: зачем к нам пришел...
- Неволею, а не сам! - крикнул Никифор. - Нас не спрашивали, чего
коришь? Убег бы я, да разве оно легко деется?
Иевлев смотрел в окно, вспоминал, что сам слышал о работорговле в
Лондоне, в Гааге, в Амстердаме, в Пилау от тамошних шхиперов и негоциантов:
в портовых тавернах за джином и коньяком развязывались языки, мореходы
хвастались своими похождениями, золотом, драгоценными камнями, нажитыми в
дальних странствиях...
- Убежал потом? - спросил Семисадов.
- Трижды убегал, да не в добрый час, видать, за что наказан был со
всей суровостью: в первый раз посадили в железную клетку, и ту клетку
трижды с корабельной реи спускали на канате в море. Не чаял живым остаться.
В другой раз присужден был аглицким арматором к килеванию. Перед вечерней
зарею в гавани Дувр провели канат под килем нашего корабля с борта на
другой борт. Сам арматор с трубкою в зубах вышел на ют - смотреть. На его
глазах привязали меня цепью к канату. Семь аглицких матросов со смехом
взяли сей канат, сбросили меня в море и зачали протаскивать йод килем. Как
чего было - не помню. Сломали мне ногу, и лишился я сознания...
Убежать случилось мне лишь через полгода, другим летом. В гавани Ярмут
продали меня немецкие матросы, связанного, в мешке, шведам. В Нордчепинге,
в королевстве шведском, убежал я, чтобы идти лесами на Торнео, а оттудова
на Ковду и Кереть. Но так не сделалось, а поймали меня воинские люди и
погнали рабом на Большую Медную гору, что в стране Делакрии, на рудники,
под землею копать медную руду. Оттуда закованными послали нас в Даннамуру -
на железные рудники. На пропитание отвар давали ячменный да лепешку
ячменную же - на один укус. Били железными палками в палец толщиной, там и
остался беззубым. Повстречался я тут с русскими, с полоняниками, и нашел
себе дружка - Саньку, курский он, стрелецкого полка солдат. С ним крест
целовали, что уйдем, жить так не станем. С ним и на галеры попали...
- Тут ты и услышал про Архангельск?
- Про Архангельск я, господин, услышал ранее, в городе Гефле, где
оснащался большой фрегат. Тот фрегат, сказывали галерные рабы, назначен для
большого флоту, что пойдет Архангельск воевать. И тогда попросились мы с
Санькой на фрегат, надеясь с него выброситься, но нас не взяли, а лишь
выпороли кнутами до бесчувствия. Однако господь смилостивился, и галера
наша пошла в гавань Улеаборг - отвозила туда некую персону. В гавани
сделался на галере нашей пожар и большое смертоубийство, многих наших
побили, и Саньку моего тоже - умер он в лесу, в каменном логу, день спустя.
Умирая, дал мне грамоту, чтобы донес, коли доживу. Об тех грамотах и ранее
я слыхивал, колодники-каторжане их пуще глаз берегли, да мне видеть не
доводилось, что за грамоты. Однако знаю верно, что те грамоты пишут наши
русские люди, злою судьбою попавшие в королевство шведское. Тебе еще скажу:
колыванец некий много доброго делает, русской матерью рожден, хоть Руси
будто бы и не видывал. Слышно про него, что служит трактирным слугою и смел
безмерно. Ты об нем не слыхивал?
Сильвестр Петрович ничего не ответил.
- Молчишь? Ну, оно, может, и верно, что молчишь...
- Похоронил Саньку? - спросил Иевлев.
- Похоронил, господин, в логу, камнями заложил тело новопреставленного
раба божия и пошел странником до самого до Сумского острова. Монаху
Соловецкой обители открылся - откудова иду и что грамоту имею тайную.
Игумен меня благословил со всем поспешанием идти к Архангельску. Дали мне
карбас монастырский и сюда привезли...
Никифор замолчал. Семисадов встал со своего поленца, спросил, думая о
другом:
- Чего же с воском будем делать, Сильвестр Петрович?
Капитан-командор тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, тоже
поднялся. Вышли из избы вместе. Сидя на крыльце, инженер Резен полдничал.
- Шел бы к Маше! - сказал Иевлев. - Она накормит. Какая еда -
сухоядение...
Резен усмехнулся, сказал, что и так хорошо.
- Пушки-то с Москвы пришли?
- Фузеи пригнаны да мушкеты, гранат две подводы добрых. Пушек еще
мало.
- Фузеи хороши ли?
Резен ответил, что хороши - на удивление. Раньше таких не делывали. И
мушкеты славные, легкие, прикладистые, не хуже люттихских.
Семисадов покуривал в стороне. Иевлев негромко спросил Резена:
- Что венецианец?
- А все то же! - ответил Резен. - С утра закричал мне, что непременно
надо быть ему в городе...
Несмотря на то, что они говорили по-немецки, Сильвестр Петрович еще
понизил голос:
- Не пускай, пусть хоть как шумит...
- Не пускаю! Только так долго продолжаться не может. Раз не пустил,
еще не пустил, потом тоже не пущу...
- Ко мне вели идти, ежели крик поднимет... Пошли, боцман!
Семисадов улыбнулся - один опирается на палку, другой на деревянной
ноге...
- Чего больно весел? - спросил Сильвестр Петрович.
- Посмотрел на вас да на себя. Вот и вы с палкой...
- Ништо! - сказал Сильвестр Петрович. - Шведа одолеем, тогда и палку
брошу...
На крепостных стенах скрипели немазаные блоки, пушкари цепями
втаскивали наверх коробы с ядрами для пушек, чугуны с пороховыми зарядами,
лафеты. Стрельцы меняли караулы на угловых крепостных башнях, по двору
грохотали телеги с камнем, с бревнами, с досками. Бородатые каменщики из
Соли-Вычегодской, плотники и столяры из Мезени, кузнецы из Вятки, землекопы
из Устюга, Тотьмы, из деревень и погостов, рыбаки и
промышленники-зверовщики били сваи, выводили бойницы, ставили надолбы,
мазали печи под крепостными стенами, чтобы на тех печах варить смолу, жечь
ею неприятеля. Мастеровые люди из Архангельска здесь же, в крепостном
дворе, чинили и ковали наново крюки для абордажного бою, копья, шестоперы,
точили матросские ножи, сабли, палаши. Из Пушечного двора на лодьях и
карбасах без конца везли все, что там было: старое и новое, ломаное и
целое. Все приводили в порядок, - сгодится в грядущем сражении...
В известковой пыли, в скрежете пил, в грохоте, здесь же, под
крепостными стенами, поблизости от своих мужиков, женки укачивали
ребятишек, кормили их похлебкой, сваренной на тех же кострах, на которых
мастеровые лили свинец и олово, пели младенцам невеселые песни:

Бай-бай, да еще бог дай,
Дай поскорее, чтоб жить веселее,
Бай да люли, хоть сегодня помри,
Завтра похороны...
Хоть какой недосуг,
На погост понесут;
Матери опроска,
И тебе упокой,
Ножечкам тепло,
И головочке добро.

Семисадов покачал головою, прикрикнул:
- Чего поешь, дурья голова!
- А ты меня не учи! - злобно ответила женка.
Семисадов сказал Иевлеву негромко:
- Намучился народишко, Сильвестр Петрович. Покормить бы получше, что
ли?
- А где взять харчей-то? - спросил Иевлев. - В море рыбари не ходят,
народ весь на работы согнан, во всей округе не пахано, не сеяно...
- Помирают много, - опять сказал Семисадов. - Лихорадка бьет, цынга
тож. Кто занемог - на корье не больно поправится...
Сильвестр Петрович сжал зубы, шел, не оглядываясь на Семисадова. У
амбара с воинскими припасами сказал:
- Зайдешь ко мне в избу попозже, я денег дам, в Архангельске на
торжище купишь требухи. Посвежее ищи. Щей наварят трудникам...
Семисадов угрюмо ответил:
- Разве сим поможешь, Сильвестр Петрович? Ну день, ну два, а далее
что? Опять голодуха? Вор на воре сидит, вором подпирается...
- Вешать будем! - сказал Иевлев. - Головы ворам рубить. Нам нынче не
до шуток! Ежели человек такой нашелся, что работных людей обворовывает,
петлю ему на шею, и весь сказ...
Он вынул из кармана большой ключ, велел караульщику отойти, отворил
тяжелую дверь. Семисадов свистнул в два пальца, по свистку прибежал
амбарный приказчик. Стали мерять оставшийся воск. Покуда меряли, Семисадов
сказал:
- Всякого-то не вздернешь на сук, Сильвестр Петрович. Который поплоше
да грошами ворует - того вздернуть дело нехитрое. А вот который на каменные
палаты золотом гребет - как его ухватить? Скользкий, небось...
- Ты про что? - спросил Иевлев.
- Сами знаете...
- Больно разговорчив стал, боцман! - сказал Сильвестр Петрович. - Язык
долог...
- Народ говорит, не я один! - усмехнулся Семисадов.
- Хватит! - приказал Иевлев.
Семисадов замолчал. Лицо его стало замкнутым. Когда Иевлев ушел из
амбара и шаги его затихли вдалеке, приказчик сказал шепотом:
- Как бы воеводу нашего, прости господи, не зашибли ненароком. Лютует
народишко повсюду...