Главная » 2021 » Январь » 20 » Машина различий. Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг. МОДУС. 027
22:06
Машина различий. Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг. МОДУС. 027
***
***
***
МОДУС
ПАСЬЯНС ИЛЛЮСТРАЦИЙ
ЯЗЫК ОБОЗНАЧЕНИЙ
Большое колесо в центре, малые -- по окружности. Такое расположение
осей открывало широчайшие перспективы, теперь разностной машине была
подвластна вся арифметика. Смутно прорисовалась даже конструкция
аналитической машины, и я бросился в погоню за этим видением.
Чертежи и опыты стоили очень дорого. Чтобы снять часть нагрузки с моего
собственного мозга, были привлечены чертежники высочайшей квалификации, в то
время как опытные мастеровые изготавливали экспериментальные механизмы.
Для осуществления своих изысканий я приобрел в тихом уголке Лондона дом
с четвертью акра земли. Каретный сарай был переооборудован в кузницу и
литейную мастерскую, а конюшня -- в мастерские. Кроме того, я построил
новые, более обширные мастерские, а также огнестойкое здание для работы
чертежников и своей собственной.
Даже самая великолепная память не смогла бы удержать в себе сложные
взаимоотношения частей механизма. Я преодолел эту трудность, улучшив и
расширив язык знаков, механическую алгебру, подробно описанную мной в одном
из номеров "Философских докладов Королевского общества" за 1826 год. Если бы
не это вспомогательное средство, масштаб предпринятых мною исследований не
позволил бы закончить их ни в какой обозримый срок, однако при помощи языка
обозначений машина стала реальностью.
Лорд Чарльз Бэббидж, "Эпизоды из жизни философа", 1864 г.
ПИСЬМА ЧИТАТЕЛЕЙ
(Из "Механического журнала", 1830 г.)
Судя по письмам читателей, некоторые из них думают, что наш журнал не
должен заниматься политикой. Но разве можем мы молчать, понимая, насколько
тесно переплетаются интересы науки и производства с политической философией
нации?
Мы полны надежды, что избрание в парламент мистера Бэббиджа с его
влиянием в научном мире, с его проверенной временем независимостью суждений,
с его ищущей и деловой натурой поможет нам вступить в эру величайшего
расцвета науки, равно как и всех ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ сил страны.
А потому мы прямо говорим каждому избирателю из Финсбери, читающему наш
журнал, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа. Если ты изобретатель,
изгнанный из сферы частной конкуренции вездесущим и непосильным НАЛОГОМ НА
ПАТЕНТЫ, если ты хочешь, чтобы на место этого НАЛОГА пришла мудрая и
взвешенная система ОБЩЕСТВЕННЫХ СУБСИДИЙ, -- иди и голосуй за мистера
Бэббиджа. Если ты производитель, скованный в своей деятельности налоговыми
несообразностями нынешнего правительства, если ты хочешь, чтобы британская
промышленность стала свободной, как птица, -- иди и голосуй за мистера
Бэббиджа. Если ты механик и твой хлеб насущный зависит от устойчивого спроса
на плоды твоего труда, если ты понимаешь, насколько твое благосостояние
зависит от свободы торговли и ремесел, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа.
Если ты поборник Науки и Прогресса -- теории и практики, единых, как кости и
мускулы, -- встретимся сегодня на Айлингтон-Грин и ПРОГОЛОСУЕМ ЗА МИСТЕРА
БЭББИДЖА
В СМУТНЫЕ ВРЕМЕНА
Результаты всеобщих выборов 1830 года выявили настроения общества.
Байрон и его радикалы уловили дух времени, а партия вигов рассыпалась, как
карточный домик. Однако руководимые лордом Веллингтоном тори -- именно их
аристократическим привилегиям угрожало предложенное радикалами
"меритолордство" -- заняли жесткую позицию. Палата общин отложила
рассмотрение "Билля о радикальной реформе", а восьмого октября Палата лордов
его отклонила. Король отказался увеличить число пэров Англии за счет
радикалов, которые могли бы провести спорный билль; более того, он пожаловал
титул Фицкларенсам, что вызвало горькое замечание Байрона: "Насколько же
лучше в современной Британии быть королевским ублюдком, чем философом. Но
грядут большие перемены".
Страсти в обществе быстро накалялись. Бирмингемские, ливерпульские и
манчестерские рабочие, вдохновленные идеями Бэббиджа о профсоюзной
собственности и кооперативах, организовали массовые факельные шествия.
Промышленная радикальная партия, отрицая насилие, призвала к нравственному
увещеванию и мирной борьбе за выполнение законных требований рабочего
класса. Однако правительство проявило упрямство, и обстановка непрерывно
ухудшалась. Насилие
прорывалось все чаще и чаще; сельские "шайки Свинга" и пролетарские
луддиты громили поместья аристократии и капиталистические фабрики. Перебив
все стекла в домах Веллингтона и прочих консервативных лордов, лондонские
погромщики подстерегали на улицах экипажи аристократов и забрасывали их
булыжниками. Были сожжены чучела англиканских епископов, голосовавших в
Палате лордов против билля. Ультрарадикальные заговорщики, распаленные
страстными речами известного атеиста П. Б. Шелли, громили и грабили церкви.
Двенадцатого декабря лорд Байрон внес новый, еще более радикальный
"Билль о реформе", в котором предлагалось лишить британскую аристократию --
в том числе и его самого -- всех наследственных прав и привилегий. Тут уже
тори не выдержали, Веллингтон включился в подготовку военного переворота.
Кризис расколол нацию. В страхе перед надвигающейся анархией,
колебавшийся прежде средний класс твердо встал на сторону радикалов. Была
объявлена налоговая забастовка с требованием отставки Велгингтона, а также
организовано массовое изъятие вкладов из банков. Деньги переводились в
золото и исчез л из обращения, национальная экономика со скрипом
остановилась.
После трехдневного бристольского мятежа Веллингтон приказал армии
подавить "якобинство", не стесняясь в средствах. Последовавшая бойня стоила
жизни трем сотням людей, в том числе -- трем видным членам парламента от
радикалов. Узнав об этом, разъяренный Байрон -- теперь он называл себя
"гражданин Байрон" -- появился на лондонском митинге без сюртука, даже без
галстука, и выступил с призывом ко всеобщей забастовке. Подчинявшаяся
консерваторам кавалерия разогнала этот митинг, были убитые и раненые, однако
Байрон сумел ускользнуть. Через два дня в стране было объявлено военное
положение.
Далее Веллингтон обратил свой немалый военный талант против своих же
соотечественников. Первые восстания против "режима тори" -- так мы его
теперь называем -- были подавлены быстро и эффективно, все крупные города
контролировались военными гарнизонами. Армия сохраняла верность триумфатору
Ватерлоо, а аристократия, к вящему своему позору, также встала на сторону
герцога.
Однако верхушка радикалов избежала ареста, опираясь на тайную, хорошо
организованную сеть преданных членов партии. К весне 1831 года надежды на
скорое военное разрешение конфликта окончательно исчезли. В ответ на
массовые повешения и высылки поднялось молчаливое сопротивление, и вспыхнула
партизанская борьба. Режим лишил себя последних крох общественной поддержки,
Англия билась в судорогах классовой войны.
"Смутные времена: популярная история", 1912 г. У. Э. Пратчетт, д-р
филос., Ч.К.О.
СКОРБНЫЕ ГОЛОСА АВТОМАТИЧЕСКИХ ОРГАНОВ
(В этом частном письме от июля месяца 1885 года Бенджамин Дизраэли
излагает свои впечатления о похоронах лорда Байрона. Текст снят с бумажной
ленты, перфорированной на печатной машине "Кольт и Максвелл". Адресат
неизвестен.)
Хрупкая, почти бестелесная леди Анабелла Байрон* вошла, опираясь на
руку дочери; казалось, она не совсем понимает происходящее. На этих женщин
было страшно смотреть, бледные и осунувшиеся, они буквально валились с ног
от усталости. Зазвучал траурный марш -- весьма изысканный; приглушенные
аккорды панмелодиума великолепно гармонировали со скорбными голосами
автоматических органов.
Затем появились процессии. Сперва -- спикер, предшествуемый герольдами
с белыми жезлами, но, соответственно событию, в трауре. Спикер был
великолепен. Бесстрастный и величественный, с почти египетскими чертами
лица, он ступал медленно и уверенно. Перед ним несли булаву, одет он был в
мантию с золотыми кружевами, весьма изысканно. Затем -- министры. Секретарь
по делам колоний выглядел весьма щеголевато. Вице-король Индии, вполне
оправившийся, судя по его лицу, от малярии. Председатель Комиссии по
свободной торговле выглядел на их фоне последним злодеем, он буквально
корчился под бременем неизбывного греха.
Далее -- Палата лордов. Лорд-канцлер, особенно карикатурный в компании
непомерно огромного парламентского пристава с его тяжелой серебряной цепью и
белыми траурными бантами на плечах. Лорд Бэббидж, бледный и подтянутый,
выглядел в высшей степени благородно. Молодой лорд Гексли, легкий, стройный
и гибкий, производил самое блестящее впечатление. Лорд Скоукрофт, самый
хитрый и изворотливый тип, какого я когда-либо знал, в протертой чуть не до
дыр одежде был словно нищий церковный сторож.
Затем торжественно проследовал гроб, "носильщики" едва прикасались к
нему руками. На лице самого видного из носильщиков, принца-консорта,
странным образом сочетались осознание важности момента, гордость и страх.
Говорят, ему довольно долго пришлось ждать в дверях, где он непрерывно
сетовал по-немецки на смрад.
Когда внесли гроб, вдовствующая Железная Леди словно постарела сразу на
тысячу лет.
ВДОВСТВУЮЩАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЕДИ
Теперь все попадет в руки мелких людишек, крохоборов и лицемеров.
Ты только взгляни на них. У них не хватит пороха на великие свершения.
Они все пустят прахом.
Даже и сейчас я сумела бы все поставить на правильную ногу, если бы
только эти идиоты внимали голосу разума. Но ведь я не смогу говорить так,
как это делал ты, да они и вообще не слушают женщин. Вот ты -- ты был для
них великим оратором, напыщенный, размалеванный шарлатан, без единой мысли в
голове -- ни логики, ничего, кроме растленного позерства, и все же они
слушали тебя. Боже, как они тебя слушали! Ты восхвалял в своих дурацких
стихах дьявола, Каина и разврат, и все, какие только бывают, идиотства и
грехи, а этим придуркам все было мало, мало. Они выламывали двери книжных
лавок, а бабы бросались к твоим ногам, поштучно и целыми толпами. Я никогда
этого не делала. Но женился ты на мне.
Я была абсолютно невинна. С самого момента нашего знакомства некий
моральный инстинкт во мне отвращался твоими шуточками и поддразниванием,
мерзкими двусмысленностями и намеками, но я видела в тебе большое будущее, а
потому заглушила свои сомнения. Как быстро воскресил их ты, став моим мужем.
Ты жестоко воспользовался моей невинностью, сделал меня соучастницей
содомии еще до того, как я узнала природу этого греха, еще до того, как я
узнала тайные названия неназываемого. Pederastia, manu-stupration, fellatio
-- ты настолько погряз в извращениях, что не щадил даже супружеского ложа.
Ты развратил меня точно так же, как развратил эту дуру, свою сестрицу.
Узнай общество хоть малую долю известного мне, тебя изгнали бы из
Англии, как прокаженного. В Грецию, в Турцию, к этим твоим катамитам.
Как легко могла я тебя погубить -- да почти так и сделала, в пику тебе,
уязвленная, что ты не понимал и понимать не хотел, насколько глубоки мои
убеждения. Я нашла себе прибежище в математике и молчала, сохраняя личину
преданной супруги, потому что ты был мне нужен, я замыслила великое
предприятие, осуществить которое могла только руками своего мужа. Я прозрела
верный путь к наибольшему благу для наибольшего числа людей*, к благу столь
великому, что рядом с ним мои личные желания не имеют ровно никакого
значения.
Чарльз меня учил. Блестяще одаренный, бесконечно порядочный, далекий
ото всякой житейской суеты Чарльз, полная твоя противоположность во всем,
полный великих замыслов, сверкавший чистейшим светом математической науки,
абсолютно неспособный к интригам и махинациям, неспособный к общению с
дураками. Он был одарен не меньше Ньютона -- но не умел убеждать.
Я вас познакомила. Сперва ты его ненавидел, издевался над ним за его
спиной, а заодно и надо мной -- за то, что я показала тебе истину,
недоступную твоему пониманию. Я настаивала, просила тебя подумать о чести, б
служении, о собственной твоей славе, о будущем, ожидающем плод чрева моего,
Аду, нашего странного ребенка. (Бедная Ада, как плохо она выглядит, слишком
уж много в ней твоего.)
Но ты обозвал меня бессердечной интриганкой и напился как свинья. Тогда
я изобразила на лице улыбку и спустилась в ад. Какой мукой были для меня эти
мерзкие ласки, это скотство, но я позволила тебе делать все, что ты хочешь,
и простила тебя; я ласкала тебя и целовала, делая вид, что счастлива. И ты
разревелся, как маленький, ты прямо лучился благодарностью и говорил о
неумирающей любви и единении душ, пока не устал от этой болтовни. Тогда ты
захотел сделать мне больно и начал рассказывать ужасные, немыслимые вещи,
чтобы вызвать у меня отвращение, чтобы я в ужасе бежала, но я не боялась
больше ничего, эта ночь меня закалила. И я прощала тебя, и прощала, и
прощала, а потом тебе не в чем было уже признаваться, ты вывернул свою душу
наизнанку, вытряхнул на меня всю ее грязь и тебе нечего было больше сказать.
Пожалуй, после этой ночи ты меня уже стал побаиваться, немного -- но
все-таки побаивался, и это пошло тебе на пользу. А я после этой ночи
перестала мучиться, я научилась играть в твои "маленькие игры", играть и
выигрывать. Вот какой ценой сумела я обуздать в тебе зверя.
И если есть Судия в мире ином -- хотя я в это больше и не верю, нет у
меня полной, беззаветной веры, и все же иногда в трудные моменты, в моменты
вроде этого, мне кажется, что я чувствую на себе взгляд бессонного,
всевидящего ока, чувствую страшный гнет его всеведения и всепонимания, --
если есть он, этот Судия, то ты и не пытайся, милорд супруг, водить его за
нос. Не похваляйся величественностью своих грехов, не требуй тяжким трудом
заслуженного проклятия, ибо как же мало знал ты все эти годы. Ты, величайший
министр величайшей в истории человечества империи, ты робел, ты был слаб, ты
шарахался от ответственности.
Это что, слезы?
Слишком уж многих мы с тобой убили...
Мы? Не мы, а я -- это я принесла в жертву свою добродетель, свою веру,
свое спасение, сожгла их в черный пепел на алтаре твоего тщеславия. Ибо
сколько бы ты ни болтал о корсарах и Бонапарте, в самом тебе не было
стержня, не было стали. Ты плакал от одной только мысли, что нужно вздернуть
этих ничтожных луддитов, не решался надеть кандалы на злокозненного и
сумасшедшего Шелли -- пока я тебя не заставила. И когда из наших учреждений
стали приходить отчеты с намеками, просьбами, а затем и требованиями
предоставить им право уничтожать врагов Англии, это я их читала, это я
взвешивала человеческие жизни, я подписывалась твоим именем, ты же тем
временем пил и жрал и обменивался шуточками с этими людишками, которых
называл друзьями.
А теперь эти идиоты похоронят тебя, а меня небрежно оттеснят в сторону,
будто я -- ничто, будто я ничего не совершила, и все это из-за того, что ты
умер. Ты их кимвал звучащий*, их размалеванный идол. Кошмарные, из грязи
произрастающие корни истории так и останутся во тьме, истина исчезнет
бесследно. Истину зароют в землю, вместе с твоим раззолоченным саркофагом.
Нужно выкинуть из головы эти мысли. Я плачу. Они считают меня старой
дурой. Но разве не было каждое наше преступление возмещено сторицей,
возмещено благом для общества?
Услышь меня, Судия. Око, загляни в глубины моей души. И если я виновна
-- даруй мне милость свою. Я не искала удовольствия во всем том, что
приходилось мне делать. Клянусь тебе, я не искала удовольствия.
МАСТЕР ЭМЕРИТУС* ВСПОМИНАЕТ ВЕЛЛИНГТОНА
Красноватое тление обессиленного газового рожка. Гулкое, ритмичное
бряцание и визг "проходческой торпеды" Брюнеля. Тридцать шесть штопором
свитых клыков из лучшей бирмингемской стали с неустанной энергией вгрызаются
в зловонный пласт древней лондонской глины.
*Emeritus (лат.) -- находящийся в почетной отставке.
Обеденный перерыв, мастер-сапер Джозеф Пирсон достал из жестяного судка
солидный кусок мясного, пропитанного застывшим соусом пирога.
-- Да, я встречался с великим Мэллори. -- Его голос гулко отражается от
клепаных чугунных тюбингов, похожих на ребра кита. -- Не то чтобы нас вроде
как познакомили, но это точно был он, левиафанный Мэллори, -- что я, не
видел его снимков в газетах? И он был совсем близко, ну вот вроде как ты от
меня сейчас. "Лорд Джеффериз? -- говорит он мне, а сам весь удивленный и
злой. -- Знаю я Джеффериза! Долбаный ублюдок,тюрьма по нему плачет!"
Мастер Пирсон победно ухмыляется, в красном свете тускло поблескивают
золотой зуб и золотая серьга.
-- И чтоб мне провалиться, если этому Джефферизу не загнали полсапога в
зад сразу, как только смрад кончился, и не посмотрели, какой он там ученый.
Уж это все он и сделал, левиафанный Мэллори, тут уж и к бабке не ходить. Вот
уж кто точно аристократ от природы, так это он, Мэллори.
-- Я видел этого бронтозавруса, -- кивает подмастерье Дэвид Уоллер; его
глаза блестят. -- Мощная штука!
-- Я сам работал в туннеле в пятьдесят четвертом, когда наткнулись на
слоновьи зубы. -- Мастер Пирсон, сидящий на втором ярусе лесов, закрывает
судок, покачивает тяжелым резиновым сапогом и чуть ерзает на
водонепроницаемой циновке, вытаскивая из кармана шахтерской робы небольшую
бутылку. -- Французская шипучка, Дэви. Ты же первый раз внизу, нужно
отметить.
-- Но ведь это же не положено, сэр? Это же против инструкций?
Пирсон извлекает пробку -- без хлопка, без пены.
-- Хрен с ним, -- подмигивает он, -- это ж твой первый, второго первого
не будет.
Вытряхнув из жестяной кружки мелкие чаинки, он наполняет ее шампанским.
-- Выдохлось, -- огорченно вздыхает подмастерье Уоллер.
-- Давление, салага, -- смеется Пирсон, потирая мясиситый, с красными
прожилками нос. -- Подожди, пока поднимешься на поверхность. Вот тогда оно
вспенится прямо у тебя в кишках. Запердишь, как жеребец.
Подмастерье Уоллер осторожно отхлебывает из кружки. Сверху доносится
звон железного колокола.
-- Клеть спускается, -- говорит Пирсон, торопливо затыкая бутылку. Он
заталкивает ее в карман, допивает шампанское, вытирает тыльной стороной
ладони рот.
Сквозь мембрану из провощенной кожи с клоачной медлительностью
продавливается заостренная, как пуля, клеть. Достигнув дна, она шипит,
скрипит и останавливается.
Выходят двое. На старшем бригадире обычная шахтерская роба, кожаный
фартук и каска. Второй, высокий седовласый старик, одет в черный фрак, его
блестящий цилиндр обвязан черным шелковым крепом, черный атласный галстук
заколот крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом или -- тусклый красноватый
свет не позволяет сказать уверенно -- рубином. Старик освещает себе путь
латунным фонарем, его брюки, так же как и брюки бригадира, заправлены в
высокие, по колено, резиновые сапоги.
-- Великий Мастер Эмеритус, -- испуганно выдохнул Пирсон, вскакивая на
ноги. Подмастерье Уоллер следует его примеру.
Они стоят навытяжку и смотрят сверху вниз, как Великий Мастер идет по
туннелю к вгрызающейся в грунт "торпеде". Великий Мастер их не замечает,
разговаривает только с бригадиром, холодно и властно. Он освещает узким
лучом света недавно уложенные тюбинги, проверяет крепежные болты, уплотнение
швов. У фонаря нет обычной ручки -- Великий Мастер несет его, зацепив
блестящим стальным крючком, высовывающимся из пустого рукава.
-- Странно он как-то одет, -- еле слышно шепчет Уоллер.
-- Он все еще в трауре, -- так же тихо отвечает Пирсон.
-- А-а, -- кивает подмастерье, глядя на Великого Мастера. -- Так долго?
-- Он же Великий, то есть Мастер, он же был с лордом Байроном вроде как
в друзьях. И лорда Бэббиджа, и его он тоже знал. Еще со смутных времен,
когда все они прятались от веллингтоновской полиции. Они ж тогда и
лордами-то не были -- ну там, если и были, то не такими, как потом,
настоящими радикальными лордами -- так просто, мятежники и подстрекатели, и
за поимку их была награда. Так Великий Мастер, он спрятал их в шахте -- это
был прямо настоящий партийный штаб. Радикальные лорды не забыли этой помощи,
какую он им оказал, вот почему мы и есть считай что главный радикальный
профсоюз.
-- А-а...
-- Он же, Дэйви, он же великий человек! И железом закрепить, и порохом
взорвать -- он во всем самый лучший. Таких больше бабы не рожают...
-- Так ему что же, уже под восемьдесят?
-- И все еще как огурчик.
-- А нам нельзя, сэр, как вы думаете -- может, спустимся вниз,
посмотрим на него поближе? Может, я даже пожму этот его знаменитый крюк?
-- Хорошо, парень, только ты это, чтобы прилично. Безо всяких там
ругательных слов.
Они спускаются на дощатый настил, торопятся догнать Великого Мастера.
Грохот "торпеды" неожиданно переходите вой. Начинается суматоха --
такое изменение тембра чаще всего грозит неприятностями, на пути попался
либо плавун, либо подземная река, либо еще какая гадость. Пирсон и
подмастерье со всех ног несутся в забой.
Из-под тридцати шести острых стальных буров летят ошметки мягкой черной
грязи, они ложатся в вагонетки откатчиков жирными, быстро оплывающими
комками. Время от времени звучат вялые, приглушенные хлопки -- вскрываются
газовые карманы. Но все вроде бы обошлось -- в туннель не рвется, сметая все
на своем пути, вода, не ползет вязкая, неудержимая масса плавуна. Рабочие
осторожно двигаются вперед, поближе к Великому Мастеру; яркий, резко
очерченный луч его фонаря медленно двигается по фронтальной поверхности
забоя.
В зеленовато-черной грязи проступают желтоватые комья, похожие на
плотно утоптанный снег.
-- Это чего, кости? -- говорит один из рабочих, морщась от неприятного
гнилостного запаха. -- Ископаемые какие-то...
Гидравлика "торпеды" резко вдавливает ее в мягкую, почти не оказывающую
сопротивления массу, кости летят в забой сплошным потоком.
-- Кладбище! -- кричит Пирсон. -- Мы нарвались на кладбище!
Но слишком уж глубоко проложен туннель, и слишком уж густо лежат здесь
кости, перепутанные, как сучья в буреломе, и не зря к гнилостной вони
примешивается острый запах серы и извести.
-- Чумная яма! -- в ужасе кричит бригадир, и рабочие бросаются прочь,
оступаясь и падая.
Бригадир сбрасывает пар, раздается громкое шипение, "торпеда"
вздрагивает и замирает.
За все это время Великий Мастер не шелохнулся.
Он отставляет фонарь, ворошит своим крюком груду выброшенной "торпедой"
земли, подцепляет за глазницу череп, вытаскивает его, осматривает.
-- Вот так вот. -- Его голос гулко прорезает мертвую тишину. -- Жил ты,
жил...---
— Там прибыли с Земли, ваше совершенство.
— С Земли? Земля, Земля… гм…
— Это та самая планета, на которой сочинена
«Летучая мышь», ваше совершенство.
— А! Трьям-тири-тири, трьям-тири-рири,
трям-пам-пам-пам! Прелестная вещица. Ну,
примите их по третьему разряду.
Разговор во Вселенной
Аспирант Кривошеин поднялся на пятый этаж, вошел в ... Читать дальше »
***
***
