Главная » 2022 » Февраль » 25 » Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 004. 10. АРИФМЕТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ. 11. ПОЛИТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ. 12. КОРОЛЬ И ЛЕЙТЕНАНТ.

16:20

Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 004. 10. АРИФМЕТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ. 11. ПОЛИТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ. 12. КОРОЛЬ И ЛЕЙТЕНАНТ.

---

Глава 10.
АРИФМЕТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ

Когда король поспешно направился в то крыло дворца, где помещался кардинал Мазарини, взяв с собой только своего слугу, офицер мушкетеров вышел из маленькой комнаты, которую король считал пустой. Офицер вздохнул, как человек, долго сдерживавший дыхание. Маленькая комната отделялась от спальни, часть которой она раньше составляла, лишь тонкой перегородкой. Выходило, что эта преграда существовала лишь для глаз и позволяла хоть сколько-нибудь нескромному уху слышать все, что происходило в соседней комнате. Не оставалось, таким образом, сомнения, что дежурный офицер слышал все, что произошло только что у его величества.
Предупрежденный последними словами молодого короля, он вышел как раз вовремя, чтобы успеть склониться перед ним в поклоне и проводить его взглядом, пока тот не исчез в конце коридора Лейтенант покачал головою характерным для него движением и произнес с гасконским акцентом, не утраченным им за сорок лет, прожитых вне родины:
– Жалкая служба! Жалкий повелитель!
Затем, сев на прежнее место в кресло, он протянул ноги и закрыл глаза, как человек, который спит или размышляет.
Во время этого короткого монолога, пока король шел по коридорам старого замка к кардиналу, у Мазарини происходила сцена совсем в другом роде.
Мазарини лег в постель, потому что его начинала мучить подагра. Человек деловой, он извлекал пользу даже из болезни, работая в часы бессонницы. Он велел своему слуге Бернуину принести дорожный пюпитр, чтобы можно было писать в постели.
Но подагра такой враг, которого не легко победить. При каждом движении кардинала боль усиливалась и, наконец, он спросил Бернуина:
– Здесь Бриенн?
– Нет, ушел, – ответил слуга. – Вы изволили отпустить его, и он отправился спать. Если вам угодно, можно разбудить его.
– Нет, не нужно Однако надо работать! Проклятью цифры!
И кардинал задумался, считая по пальцам.
– О, эти цифры! – воскликнул Бернуин. – Если вы изволили заняться подсчетами, то завтра у вас, конечно, будет головная боль… Вдобавок еще здесь нет господина Гено!
– Ты прав, Бернуин! Но ты заменишь мне Бриенна. Действительно, я должен был бы взять с собою Кольбера. Он хорошо работает, Бернуин, очень хорошо. Он человек деловой!
– Не знаю, – отвечал слуга, – только мне не нравится лицо этого делового человека.
– Ладно, ладно, Бернуин! Я не спрашиваю вашего мнения. Садись сюда, бери перо и пиши.
– Я готов. Что прикажете писать?
– Пиши: семьсот шестьдесят тысяч ливров.
– Написано.
– На Лион… – Кардинал остановился в раздумье.
– На Лион, – повторил Бернуин.
– Три миллиона девятьсот тысяч.
– Написано.
– На Бордо семь миллионов.
– Семь, – повторил Бернуин.
– Да, семь, – с досадой сказал кардинал. – Ты понимаешь, Бернуин? Все эти суммы пишутся в расход…
– В расход или в приход, не все ли мне равно? Ведь эти миллионы не мои.
– Миллионы эти принадлежат королю; я считаю королевские деньги…
Итак, на чем мы остановились?.. Ты псе время прерываешь меня!
– Семь миллионов на Бордо.
– Да, так. На Мадрид четыре миллиона. Я говорю тебе, Бернуин, кому принадлежат эти деньги, так как весь свет имеет глупость считать меня миллионером. Я стараюсь опровергнуть этот вздор. У министра не может быть ничего своего… Теперь продолжай. Подати – семь миллионов. Земли девять миллионов. Написал?
– Написал.
– Наличных денег – шестьсот тысяч ливров; разных ценностей – два миллиона… Ах, еще забыл, – движимость в разных замках…
– Не прибавить ли в разных королевских замках? – спросил Бернуин.
– Нет, нет, не надо, – это подразумевается. Ну, что, Бернуин, написал?
– Написано.
– Теперь подведи итог.
– Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров.
– Ах, – сказал кардинал с выражением досады, – нет полных сорока миллионов!
Бернуин опять пересчитал.
– Да, недостает семисот сорока тысяч.
Мазарини взял счет в руки и внимательно просмотрел его.
– Однако же, – заметил Бернуин, – тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч ливров – порядочные деньги.
– Ах, Бернуин, я хотел бы видеть эту сумму в казне короля!
– Вы изволили сказать, что все эти деньги принадлежат его величеству.
– Разумеется, но только на одно мгновение. Эти тридцать девять миллионов уже заранее распределены, пожалуй, их еще не хватит.
Бернуин улыбнулся про себя, как человек, который верит только тому, чему хочет верить. Он приготовил на ночь питье кардиналу и поправил подушки.
– Да, – задумчиво протянул Мазарини, когда слуга вышел, – все еще нет сорока миллионов… Однако мне надо достичь намеченной мною цифры – сорока миллионов… Кто знает, быть может, я не доживу, не успею… Я старею, слабею. Может быть, я найду два-три миллиона в карманах наших добрых друзей, испанцев? Ведь недаром же они открыли Перу; у них, наверное, что-нибудь осталось от этого открытия!
Поглощенный расчетами, он позабыл о подагре: страсть кардинала к деньгам была сильнее болезни. Вдруг Бернуин, запыхавшись, вбежал в комнату.
– Что случилось? – спросил кардинал.
– Король! Король!
– Как! Король идет сюда? – вскричал Мазарини, поспешно пряча листок.
– Король здесь в такой поздний час? Я думал, что он уже давно лег. Что произошло?
Людовик XIV слышал последние слова и увидел испуганное лицо кардинала, приподнявшегося на постели при его появлении.
– Ничего особенного, господин кардинал, – сказал он, – пли, по крайней мере, ничего такого, что могло бы встревожить вас. Мне только необходимо сегодня же переговорить с вами об одном весьма важном деле.
Мазарини тотчас вспомнил, с каким вниманием король слушал его слова о Марии Манчини, и вообразил, что важное дело касается его племянницы. Поэтому лицо его немедленно прояснилось и приняло выражение крайней любезности. Эта перемена весьма обрадовала короля.
Он сел.
– Ваше величество, – обратился к нему Мазарини, – я должен был бы слушать вас стоя, но мучительная подагра…
– Что за церемонии между нами, любезный господин кардинал, – отвечал Людовик XIV ласково, – я ваш ученик, а не король, вы это хорошо знаете, – особенно сегодня вечером, потому что я пришел к вам как проситель, и даже как проситель самый покорный, желающий быть принятым благосклонно.
Мазарини, заметив, что король покраснел, укрепился в своем предположении, что за этими ласковыми словами кроются любовные помыслы. На этот раз при всей своей догадливости хитрый политик ошибся: король покраснел не от порыва юношеской страсти, а от чувства унижения своей королевской гордости.
Как добрый дядюшка, Мазарини решился облегчить королю признание.
– Говорите, пожалуйста, и если вашему величеству угодно на минуту забыть, что я ваш подданный, если вам угодно назвать меня своим наставником и учителем, то позвольте и мне высказать всю мою преданную и нежную любовь к вам.
– Благодарю вас, господин кардинал, – продолжая король. – Впрочем, то о чем я намерен просить вас, сущая безделица.
– Тем хуже, – возразил кардинал, – тем хуже, ваше величество. Я желал бы, чтобы вы попросили у меня чего-нибудь значительного, какой-нибудь жертвы… Но, впрочем, чего бы вы ни попросили у меня, я готов на все согласиться, чтобы угодить вам.
– Если так, вот в чем дело, – сказал король, сердце которого билось так же сильно, как сердце кардинала, – ко мне приехал брат мой, король Англии…
Мазарини привскочил на кровати, словно он прикоснулся к лейденской банке или вольтовой дуге. От изумления или, скорее, от разочарования лицо кардинала покрылось такой краской гнева, что Людовик при всей своей неопытности в дипломатии тотчас увидел, что министр надеялся услышать что-то совсем другое.
– Карл Второй! – вскричал Мазарини пронзительным голосом, с презрительною улыбкою. – Как! У вас в гостях Карл Второй!
– Да, король Карл Второй, – отвечал Людовик, подчеркивая принадлежавший внуку Генриха IV титул короля, который Мазарини пропустил. – Да, господин кардинал, этот несчастный король тронул мое сердце, рассказав мне о своих злоключениях. Он переживает страшные бедствия, господин кардинал. У меня тоже оспаривали престол, я тоже в дни волнений принужден был бежать из столицы, я познал несчастье, и мне трудно оставить без помощи брата, лишившегося всего и скрывающегося.
– Ах, – перебил кардинал с досадою, – отчего при нем нет какого-нибудь Мазарини, как при вас? Его корона была бы сохранена в неприкосновенности.
– Я знаю все, чем наш дом обязан вам, господин кардинал, – ответил молодой король гордо, – и верьте, я, со своей стороны, этого никогда не забуду. Именно потому, что мой брат, король английский, не имеет при своей особе такого могущественного гения, как тот, который спас меня, именно потому и хочу я доставить ему помощь этого гения, уверенный, что если ваша рука коснется его, она возвратит ему корону, которую он потерял в тот день, когда она упала к подножию эшафота его отца.
– Благодарю вас, ваше величество, за доброе мнение обо мне, – отвечал Мазарини, – но нам нечего делать там, где люди беснуются, отрицают бога и рубят головы своим королям. Они опасны, видите ли, очень опасны, и к ним противно прикоснуться с той минуты, как они забрызгали себя королевской кровью и грязью раздоров. Такой политики я никогда не любил и отстраняюсь от нее.
– Но вы можете помочь нам, создав ему иную.
– Какую?
– Например, восстановив Карла Второго.
– Боже мой! – воскликнул Мазарини. – Неужели несчастный король еще увлекается этой химерой?
– Разумеется, – возразил Людовик, испугавшись препятствий, которые верный глаз его министра видел в этом предприятии. – Он просит для этого… не более… как миллион.
– Только-то! Один миллион, не больше! – насмешливо повторил Мазарини с итальянским акцентом. – Братец, всего-навсего миллиончик, братец! Какое-то семейство нищих!
– Монсеньер, – сказал Людовик XIV, подняв голову, – это семейство нищих – ветвь нашего дома.
– А ваше величество так богаты, что можете раздавать миллионы? У вас есть миллионы?
– Да, – отвечал юный король с величественной скорбью, которую он сумел, однако, скрыть, – да, господин кардинал, я знаю, что я беден, но французская корона стоит все же миллиона; а для доброго дела я, пожалуй, готов заложить свою корону. Я найду еврея, которые охотно дадут мне за нее миллион.
– Итак, вы говорите, ваше величество, что вам нужен миллион? – спросил Мазарини.
– Да, миллион.
– Ваше величество сильно ошибаетесь. Вам нужно гораздо больше. Бернуин!.. Вы сейчас узнаете, сколько вам нужно на самом деле… Бернуин!
– Как, господин кардинал? Вы собираетесь спрашивать лакея о моих делах?
– Бернуин! – повторил кардинал, притворяясь, что не замечает возмущения короля. – Пойди сюда и скажи, какую сумму я хотел иметь сейчас?
– Монсеньер! Монсеньер! – повысил голос Людовик, побледнев от негодования. – Разве вы не слыхали моих слов?
– Не гневайтесь, ваше величество: я открыто веду ваши дела. Во Франции все это знают: книги мои не под замками. Бернуин, что ты сейчас здесь делал?
– Складывал цифры.
– И сложил?
– Точно так.
– И все для того, чтобы узнать, сколько нужно его величеству в настоящую минуту? Не так ли я сказал тебе? Говори откровенно, друг мой.
– Да, так вы изволили сказать.
– Хорошо. А сколько было нужно?
– Сорок пять миллионов, кажется.
– А какую сумму насчитали мы, соединив все паши средства, ничего не пропустив?
– Тридцать девять миллионов двести шестьдесят тысяч франков.
– Хорошо, Бернуин, больше мне ничего от тебя не нужно. Теперь оставь нас, – прибавил кардинал, устремив проницательный взгляд на молодого короля, который не мог вымолвить ни слова от изумления и едва прошептал:
– Но… однако же…
– А, вы еще сомневаетесь? – спросил кардинал. – Так вот доказательство того, что я вам сказал.
И он вынул из-под подушки листок, исписанный цифрами, и подал его королю, который отвернулся, до такой степени он был огорчен.
– Вы желаете получить миллион, а так как он в этот счет не внесен, значит, вам нужно сорок шесть миллионов. Поверьте, в мире нет еврея, который решился бы дать взаймы такую сумму, даже под залог французской короны.
Король, сжав кулаки под пышными манжетами, отодвинул свое кресло.
– Тогда, – сказал он, – брат мой, король английский, умрет с голоду.
– Ваше величество, – отвечал Мазарини тем же тоном, – не забывайте пословицы, которая выражает самую здравую политику: «Будь доволен, что ты беден, когда твой сосед беден тоже».
Людовик подумал несколько минут, с любопытством поглядывая на бумагу, краешек которой высовывался из-под подушки.
– Итак, – повторил он, – исполнить моей просьбы о деньгах никоим образом нельзя?
– Невозможно.
– Подумайте: он будет моим врагом, если вступит на престол без моей помощи.
– Если ваше величество боитесь только этого, то можете быть спокойны!
– с живостью заверил его кардинал.
– Хорошо, я больше не настаиваю.
– По крайней мере, убедил ли я ваше величество? – спросил Мазарини, беря руку короля.
– Вполне.
– Просите о чем угодно другом, и я почту за счастье исполнить ваше желание.
– Любую мою просьбу?
– Все, все! Разве я не предан душой и телом вашему величеству? Эй, Бернуин! Факелов и провожатых его величеству! Его величество возвращается в свои покои.
– Нет еще, кардинал! Раз вы готовы исполнить любую, другую мою просьбу, то я воспользуюсь случаем…
– Для вашего величества? – протянул кардинал, надеясь, что король заговорит наконец о его племяннице.
– Нет, не для меня, а опять для брата моего Карла.
Лицо Мазарини снова омрачилось, он пробормотал несколько слов, но король их не расслышал.

Глава 11.
ПОЛИТИКА КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ

Вместо нерешительности, с какой четверть часа назад юный король обращался к кардиналу, теперь в его глазах блистала воля. С ней можно было бороться, может быть, даже победить ее, но воспоминание о поражении, точно рана, жгло бы сердце короля.
– Господин кардинал, – сказал Людовик, – на этот раз моя просьба не затруднит вас. Исполнить ее легче, чем найти миллион.
– Ваше величество так полагаете? – спросил кардинал, посматривая на молодого короля хитрым взглядом, умевшим читать затаенные мысли.
– Да, я так думаю, и когда вы узнаете, о чем я намерен просить…
– А вы думаете, я этого не знаю?
– Как? Вы знаете, о чем я хочу просить?
– Выслушайте меня, ваше величество… Вот вам собственные слова короля Карла…
– Посмотрим!
– Слушайте: «Если этот скряга, этот мерзкий итальянец…»
– Господин кардинал!
– Если это не слова его, то, наверное, их смысл. Поверьте, я вовсе не сержусь на него. Каждый из нас смотрит на других через призму своих страстей. Король Карл сказал вам: «Если этот мерзкий итальянец откажет нам в миллионе, который мы у него просим; если мы будем принуждены, за неимением денег, отказаться от дипломатии, то, по крайней мере, выпросим у него пятьсот дворян».
Король вздрогнул, потому что кардинал ошибся только в цифре.
– Не так ли, ваше величество, не этого ли просил он? – воскликнул кардинал с торжествующим видом. – Потом Карл Второй прибавил еще: «У меня есть друзья по ту сторону пролива; этим друзьям недостает только начальника и знамени. Когда они увидят меня, когда увидят французское знамя, то непременно пойдут за мной: они поймут, что я пользуюсь вашей помощью. Французский мундир в моем войске заменит тот миллион, в котором кардинал мне откажет (он очень хорошо знал, что я не дам ему миллиона).
Я одержу победу при помощи этих пятисот дворян, и вся честь победы будет принадлежать вашему величеству». Вот что сказал он вам или почти то же, – не так ли? И, верно, разукрасил речь свою блестящими метафорами, увлекательными картинами; ведь в этом семействе все любят ораторствовать.
Его отец говорил даже на эшафоте.
От стыда на лице Людовика XIV выступил пот. Он чувствовал, что не может позволить, чтобы при нем оскорбляли его брата; но он не знал еще, как проявить свою волю, особенно в присутствии человека, которому все повиновались, даже вдовствующая королева.
Наконец он превозмог себя.
– Но, господин кардинал, нам нужно не пятьсот человек, а только двести.
– Вы видите, ваше величество, я угадал, о чем он просит.
– Я никогда не сомневался в вашей проницательности и потому думаю, что вы не откажете моему брату Карлу в просьбе, такой простой и легко исполнимой, в просьбе, которую я приношу вам от его имени или, лучше сказать, от своего имени.
– Ваше величество, – отвечал Мазарини, – вот уже тридцать лет, как я управляю политическими делами. Сначала я управлял вместе с кардиналом Ришелье, потом один. Политика эта была не всегда честной, надо признаться; но она никогда не была неразумной. Та политика, которую предлагают вашему величеству, и бесчестна и неразумна.
– Бесчестна!
– Вы подписали трактат с Кромвелем?
– Да, и в этом трактате Кромвель даже подписался выше меня.
– А зачем вы подписались так низко? Кромвель нашел хорошее место и занял его; таков уж его обычай. Но вернемся к делу. Вы заключили договор с Кромвелем, то есть с Англией, потому что в то время, когда вы подписали трактат, вся Англия заключалась в Кромвеле.
– Но Кромвель умер.
– Вы так полагаете?
– Разумеется. Ему наследовал сын Ричард, который уже успел отказаться от власти.
– В том-то и дело. Ричард наследовал после смерти Кромвеля, а Англия – после отречения Ричарда. Трактат составляет часть наследства, где бы оно ни находилось: в руках Ричарда или в руках Англии. Стало быть, трактат все еще имеет полную силу, полное действие. Почему же вы хотите нарушить его? Разве что-нибудь изменилось? Карл Второй хочет теперь того, чего мы не хотели десять лет назад; но случай этот был предусмотрен. Вы союзник Англии, ваше величество, а не Карла Второго. Разумеется, если смотреть с семейной точки зрения, бесчестно заключать трактат с человеком, который обезглавил вашего родственника, и вступать в переговоры о союзе с парламентом, который получил прозвание охвостья; согласен, это бесчестно, но в политическом смысле разумно: с помощью этого трактата я избавил ваше величество, когда вы были еще несовершеннолетним, от тягот внешней войны, из которой Фронда… вы помните Фронду, ваше величество?.. (Король опустил голову.) Из которой Фронда не преминула бы извлечь для себя пользу. Вот почему я доказываю вашему величеству, что изменить сейчас политику, не предупредив наших союзников, значило бы поступить и бесчестно и неразумно. Нам придется вести воину, повод к которой подали мы сами, и, вызвав ее сами, мы будем иметь такой вид, словно боимся ее: все равно, разрешим ли мы послать туда пятьсот человек, двести, пятьдесят или только десять, разрешение остается разрешением. Один француз уже нация; один мундир – войско. Представьте, например, что вашему величеству придется начать войну с Голландией, что, должно быть, и случится рано или поздно, или с Испанией, что, может быть, случится, если свадьба ваша расстроится (тут Мазарини пристально взглянул на короля): ведь тысячи причин могут помешать вашей свадьбе. Что скажете вы тогда, если Англия пошлет на помощь Голландии или инфанте полк, роту или хотя бы взвод английских дворян? Неужели вы сочтете, что она правильно выполняет условия союзного договора?
Людовик слушал. Ему казалось странным, что Мазарини ссылается на честность, – Мазарини, известный политическими обманами, которые даже назвали мазаринадами.
– Но, – возразил король, – я не дам открытого позволения. Я не могу запретить своим подданным ездить в Англию, если они того хотят.
– Вы должны заставить их вернуться или, по крайней мере, протестовать против того, что они ведут себя как враги в союзном нам государстве.
– Господин кардинал, у вас такой проницательный ум; поищите средства помочь несчастному королю так, чтобы и нам не было вреда.
– Вот этого-то я и не хочу, – ответил Мазарини. – Если б Англия следовала моим указаниям, она не могла бы действовать выгоднее для нас; если б я направлял отсюда политику Англии, я не повел бы ее по другой дороге. При таком управлении, как теперь, Англия для Европы – вечное гнездо раздоров. Голландия покровительствует Карлу Второму; пусть покровительствует. Они перессорятся, подерутся. Это единственные морские державы. Пусть истребляют флот одна у другой. Мы построим свой флот из остатков их кораблей, когда у нас будут деньги на гвозди.
– Ах, как мелки все ваши расчеты, как он и ничтожны! – вскричал король.
– Но они верны, сознайтесь сами! Послушайте дальше. Допустим, что можно изменить данному слову и обойти трактат: ведь мы часто видели, как изменяют слову и обходят трактаты. Но это делается в тех случаях, когда можно приобрести значительную выгоду или когда трактат чересчур стеснителен. Предположим, что вы позволите своим дворянам ехать в Англию;
Франция, или ее знамя, что одно и то же, пересечет пролив, завяжет сражение… и будет разбита…
– Почему же?
– Какой же полководец король Карл Второй? Разве вы забыли битву при Уорчестере?
– Но ему придется сражаться уже не с Кромвелем!
– Верно, но придется иметь дело с Монком, который гораздо опаснее.
Добрый торговец пивом был фанатиком; на него находили минуты восторженности, исступления. В такие минуты он лопался, как переполненная бочка; через щели всегда просачивалось несколько капель его мысли, а по образчику можно было узнать всю мысль. Таким-то путем Кромвель раз десять позволил нам заглянуть в свою душу, когда все думали, что она покрыта тройным покровом, как говорит Гораций. Но Монк… Ах, ваше величество, избави вас боже вести политические дела с Монком! От него-то в один год поседели мои волосы! Монк, к несчастью, не фанатик, а политик; он не лопнет, а сожмется. Вот уж десять лет, как взоры его устремлены к одной цели, и до сих пор никто не знает, чего он хочет. Каждое утро, следуя совету короля Людовика Одиннадцатого, он сжигает свой ночной колпак. Зато в тот день, когда его план, медленно и в одиночестве продуманный, созреет, он будет иметь все шансы на успех, как всегда бывает в непредвиденных случаях. Таков Монк, ваше величество, таков этот человек, имени которого вы не знали до той минуты, как его назвал при вас ваш брат Карл Второй. Брат ваш знает, что это за воля, что это за чудо глубокомыслия и упорства, двух качеств, перед которыми ничтожны ум и отвага. Ваше величество, я был отважен в молодости, но умным я был всегда. Могу этим похвастать, потому что меня упрекают за это. С этими двумя качествами я сделал неплохую карьеру: сын простого итальянского рыбака, я стал первым министром короля Франции, и в этом звании, как сами вы изволите признавать, оказал кое-какие услуги престолу вашего величества. И что же? Если б я на своей дороге встретил Монка, а не Бофора, Реца или принца Конда, мы, вероятно, погибли бы. При малейшей неосторожности, государь, вы попадаете в когти этого политика и солдата. Шлем Монка – железный сундук, в который он запирает свои мысли, и ни у кого нет ключа от этого сундука. При нем или, лучше сказать, перед ним я склоняюсь, потому что у меня просто бархатный берет.
– Так чего же хочет Монк, как вы думаете?
– Ах, если б я знал, чего он хочет! Тогда бы я не просил вас остерегаться, потому что был бы сильнее его; но с ним я боюсь гадать… Гадать! Понимаете ли вы смысл этого слова? Если я решу, что разгадал его, то остановлюсь на одной мысли и невольно стану следовать только ей. С тех пор как этот человек правит Англией, я стал похож на грешников Данте, которым сатана свернул шею: они идут вперед, а смотрят назад. Я иду к Мадриду и не теряю из вида Лондона. С этим проклятым человеком гадать – значит ошибаться, а ошибаться – значит проигрывать игру. Боже меня упаси стараться угадать, чего он хочет; я довольствуюсь – и это уже очень много – тем, что слежу за его действиями. И думаю, – вы понимаете смысл этого глагола? – что Монк просто хочет наследовать Кромвелю. Ваш Карл Второй посылал к нему уже человек десять с разными предложениями.
Монк ограничивался тем, что прогонял этих услужливых людей и говорил им вместо ответа: «Ступайте вон, или я прикажу вас повесить». Человек этот – могила. В настоящую минуту Монк – верный слуга парламентского охвостья; но он не обманет меня своей преданностью. Монк не хочет, чтобы его убили. Если его убьют, дело его останется незавершенным, а он должен довести свое дело до конца. Я думаю, – но не верьте тому, что я думаю: я употребил слово «думаю» так, по привычке, – я думаю, что Монк щадит парламент до той поры, пока не разобьет его. У вас просят солдат, но зачем?
Чтобы сражаться с Монком. Но избави нас боже драться с Монком, потому что Монк разобьет нас, а если он разобьет нас, тогда я не утешусь всю жизнь! Я буду убежден, что Монк предвидел эту победу за десять лет. Умоляю, ваше величество… из дружбы к вам или из уважения к самому себе, пусть Карл Второй оставит нас в покое. Ваше величество можете назначить ему небольшую пенсию, можете предоставить ему один из своих замков…
Ах, позвольте, позвольте! Я вспомнил трактат – этот знаменитый трактат, о котором мы сейчас говорили: ваше величество не имеете права предоставить Карлу Второму один из своих замков.
– Как так?
– Да, да, ваше величество обязались не оказывать гостеприимства Карлу Второму, даже изгнать его из Франции. Потому-то мы и выслали его, а он опять сюда явился! Надеюсь, ваше величество, вы объясните своему брату, что он не может оставаться у нас, что это невозможно, что он нас компрометирует. Или же я сам…
– Довольно, монсеньер! – остановил его Людовик XIV, вставая. – Вы отказали мне в миллионе, вы имели право на это: ваши миллионы принадлежат» вам. Вы отказали мне в отряде дворян, и на это вы имели полное право: вы первый министр и отвечаете перед Францией за мир и войну. Но вы хотите помешать мне дать приют внуку Генриха Четвертого, моему двоюродному брату, товарищу моего детства… Тут прекращается ваша власть – и начинается моя воля.
– Ваше величество, – отвечал Мазарини, радуясь, что отделался так дешево (ибо, в сущности, он боролся так смело только для того, чтобы достигнуть этой цели), – ваше величество, я всегда склоняюсь перед волей моего короля. Ваше величество можете приютить английского короля у себя пли в одном из ваших замков. Пусть об этом знает Мазарини, но не знает первый министр.
– Доброй ночи, монсеньер, – сказал король. – Я ухожу в отчаянии.
– Но разубежденный, а больше мне ничего и не требовалось от вашего величества, – улыбнулся Мазарини.
Король, не ответив, вышел в раздумье. Он убедился не в том, что объяснял ему Мазарини, а совсем в другом, о чем кардинал не сказал ни слова, – он убедился в необходимости самому серьезно изучать свои дела и дела Европы, казавшиеся ему такими трудными и запутанными.
Людовик нашел английского короля на том самом месте, где оставил его.
Увидев его, Карл встал; он тотчас же заметил печаль, темными знаками начертанную на челе кузена.
Чтобы избавить Людовика от тяжелого признания, Карл заговорил первый.
– Что бы ни случилось, – заверил он, – я никогда не забуду, как вы были добры со мной, как дружно меня приняли!
– Ах, – отвечал Людовик с грустью. – Моя добрая воля бессильна, брат мой.
Карл II страшно побледнел, провел рукой по лбу в несколько минут не мог овладеть собой после этого последнего удара.
– Понимаю, – произнес он наконец. – Никакой надежды!
Людовик схватил Карла за руку.
– Подождите, брат мой, – попросил Людовик, – подождите, обстоятельства могут перемениться. Отчаянные решения всегда губят дело. Умоляю вас, прибавьте еще один год испытания ко многим годам, которые вы вынесли. Нет таких особых обстоятельств, какие побудили бы вас начать действовать немедля. Останьтесь со мною, брат мой: я предоставлю вам один из своих замков, какой вы сами выберете. Мы вместе станем наблюдать за событиями, вместе будем подготовлять их. Послушайте меня, брат мой, мужайтесь!
Карл II высвободил свою руку из рук короля, отступил и учтиво поклонился.
– От всей души благодарю ваше величество, – сказал он. – Я безуспешно просил помощи у величайшего из королей земных: теперь буду просить чуда у бога.
И он вышел, не желая продолжать разговор, с высоко поднятой головой, но с дрожащими руками, с искаженным от горя лицом и мрачным взглядом, как человек, которому нечего надеяться на людей и который хочет искать помощи в неведомых мирах.
Офицер мушкетеров, увидев его мертвенную бледность, поклонился ему почти до земли.
Потом он взял факел, позвал двух мушкетеров и повел несчастного короля по пустой лестнице, держа в левой руке шляпу, перо которой касалось ступеней.
Дойдя до дверей, офицер спросил короля, куда ему угодно идти, чтобы послать с ним мушкетеров.
– Господин офицер, – отвечал Карл II вполголоса, – вы говорили, что знали отца моего; может быть, вы даже молились за него? Если так, то не забудьте и меня в своих молитвах. А теперь я пойду один. Прошу вас не провожать меня и не посылать конвоя.
Офицер поклонился и отослал мушкетеров во внутренние покои.
Но сам остался еще несколько минут под воротами. Он хотел видеть, как удалился и исчез Карл II во мраке извилистой улицы.
– Ах, – прошептал он, – если б Атос был здесь, то мог бы сказать и ему, как некогда сказал отцу его: «Приветствую павшее величество!»
Потом он пошел по лестнице, приговаривая на каждом шагу:
– О, что за скверная служба!.. Что за жалкий властелин!.. Такая жизнь невыносима! Пора мне решиться на что-нибудь!.. Ни великодушия, ни энергии! Да, учитель достиг цели, ученик убит навсегда! Черт возьми! Я этого не перенесу… Ну, что вы? – спросил он мушкетеров, войдя в переднюю. Чего вы смотрите на меня? Погасите факелы и ступайте на свои места! А, вы ждали меня?.. Да, вы охраняли меня, добрые товарищи!.. Но я не герцог Гиз, и будьте уверены, меня не убьют в узком (коридоре, – прибавил офицер сквозь зубы, – такой поступок показал бы решимость, а у нас нет решимости с тех пор, как умер кардинал Ришелье. Ах, вот был человек!.. Решено, завтра же сбрасываю с плеч этот мундир!
Потом, спохватившись, добавил:
– Нет, еще рано! Остается еще одна – последняя попытка! Решусь на нее; но она, клянусь честью, будет действительно последней, черт возьми!
Он успел он договорить этой фразы, как из комнаты короля раздалось:
– Господин лейтенант! Король желает говорить с вами.
– Хорошо, – сказал лейтенант вполголоса, – может быть, как раз о том, о чем я думаю.
И он вошел к королю.

Глава 12.
КОРОЛЬ И ЛЕЙТЕНАНТ

Увидев офицера, король отпустил слугу и приближенного.
– Кто завтра дежурит? – поинтересовался он.
Лейтенант склонил голову с вежливостью исправного солдата и отвечал:
– Я, ваше величество.
– Как! Опять вы!
– Опять я.
– Почему так?
– Во время путешествия вашего величества мушкетеры занимают все посты в доме вашего величества, они есть в ваших покоях, в комнатах вдовствующей королевах и в помещении кардинала, который берет у короля лучшую или, правильнее сказать, большую часть королевских телохранителей.
– А те, которые не заняты?
– Незанятых всего человек двадцать или тридцать из ста двадцати. Когда мы в Лувре, дело другое; в Лувре я мог бы отдохнуть, полагаясь на сержанта, но в дороге, ваше величество, неизвестно, что может случиться, и я предпочитаю принять всю заботу на себя.
– Так вы каждый день в карауле?
– Да, ваше величество, и каждую ночь.
– Я не могу этого допустить: я хочу, чтобы вы отдохнули.
– Прекрасно, ваше величество, но я этого не хочу.
– Что такое? – спросил король, который в первую минуту не понял смысла его ответа.
– Я говорю, государь, что не желаю быть неисправным солдатом. Если б черт захотел подшутить надо мной, то, наверное, выбрал бы ту минуту, когда меня здесь не будет. А мне всего важнее служба и спокойствие совести.
– Но вы убьете себя службой.
– Ах, ваше величество! Я уже тридцать пять лет на этой службе, и все-таки нет человека во всей Франции и Наварре здоровее меня. Впрочем, прошу ваше величество не беспокоиться обо мне. Это было бы слишком необычным: я не привык к этому.
Король прервал его новым вопросом:
– Так вы будете здесь завтра утром?
– Да, ваше величество, как и сегодня.
Король несколько раз прошелся по комнате; видно было, что ему очень хотелось заговорить, но его что-то удерживало.
Лейтенант стоял неподвижно со шляпой в руках и смотрел, как король ходит взад и вперед. Кусая с досады усы, он думал:
«Черт возьми! В нем нет ни капли решимости… клянусь честью, он не заговорит!»
Король продолжал расхаживать, искоса поглядывая на лейтенанта.
«Он весь в отца, – говорил себе офицер, продолжая свой мысленный монолог, – горд, скуп и нерешителен, все вместе. Хорош король, нечего сказать!»
Вдруг Людовик остановился.
– Лейтенант! – начал он.
– Здесь, ваше величество.
– Зачем сегодня вечером, там, в зале, вы крикнули: «Конвой его величества!
– Вы сами так приказали, ваше величество.
– Что вы! Я не произнес ни слова.
– Ваше величество, приказания даются знаком, жестом, взглядом так же ясно, так же внятно, как и словом. Слуга, у которого есть только уши, не слуга, а только половина хорошего слуги.
– Ваши глаза чересчур остры.
– Почему, государь?
– Они видят то, чего нет.
– Мои глаза и вправду хороши, хотя давно и много служат своему господину; когда они могут заметить что-нибудь, они никогда не упускают случая. Сегодня же вечером они заметили, что ваше величество даже покраснели от усилия сдержать зевоту; что ваше величество с мольбой посмотрели сперва на кардинала, потом на королеву-мать и, наконец, на дверь, в которую можно было выйти. Мои глаза хорошо все это заметили, как и то, что губы вашего величества шептали: «Кто поможет мне выйти отсюда?»
– Сударь!
– Или, по крайней мере: «Ко мне, мои мушкетеры!» Я не колебался более. Этот взгляд и слова были для меня приказанием, и я сейчас же крикнул: «Конвой его величества!» И я не ошибся: доказательством служит то, что ваше величество не выбранили меня, а вышли из зала, оправдав мои слова.
Король отвернулся с улыбкой. Через минуту он опять взглянул на умное, отважное и решительное лицо офицера, который стоял твердо и смело, как орел перед лицом солнца.
– Хорошо, – сказал король после непродолжительного молчания, во время которого он тщетно старался заставить офицера опустить глаза.
Видя, что король замолчал, лейтенант повернулся на каблуках и сделал несколько шагов к двери, пробормотав:
– Он ничего не скажет, черт возьми!.. Ничего не скажет!
– Благодарю вас, – отпустил его король.
«Недоставало только, – подумал офицер, – чтобы меня выругали за то, что я не так глуп, как другие».
И он направился к двери, энергично звеня шпорами.
Но, дойдя до порога, он почувствовал взгляд короля и обернулся.
– Ваше величество ничего больше не желаете мне сказать? – спросил он трудно передаваемым тоном: в нем не было навязчивости, но в нем звучала такая убедительная откровенность, что король тотчас ответил ему:
– Постойте…
– Ну! Наконец-то! – прошептал офицер.
– Слушайте. Завтра к четырем часам утра будьте готовы к выезду верхом, а также приготовьте лошадь для меня.
– Из конюшни вашего величества?
– Нет, из мушкетерской.
– Будет исполнено.
– Вы поедете со мною.
– Один?
– Да, один.
– Прикажете прийти за вами или ждать вас?
– Ждите меня у калитки парка.
Лейтенант поклонился, поняв, что король сказал ему все, что хотел.
Действительно, Людовик отпустил его, ласково махнув рукой.
Офицер вышел из королевской спальни и по-прежнему спокойно уселся в свое кресло. Но он не заснул, как следовало бы в такой поздний час, а задумался так крепко, как еще никогда в жизни.
Результат этих размышлений, казалось, был не столь печален, как результат прежнего раздумья.
«Хорошо, он уже начал, – думал офицер, – любовь подталкивает его, и он идет! Король никуда не годится, но, может статься, человек окажется лучше… Впрочем, завтра утром увидим…»
– Ого! – вдруг вскричал он, выпрямившись. – Вот грандиозная мысль, черт возьми! Может быть, наконец, все мое счастье в этой идее!
После этого восклицания офицер встал, и, засунув руки в карманы камзола, принялся быстрыми шагами мерить огромную переднюю, служившую ему штаб-квартирой.
Свеча дрожала от свежего ветерка, который, пробираясь сквозь щели в дверях и в окнах, проникал в комнату. Свет казался красноватым, неровным: он то ярко блистал, то меркнул, и по стене ходила тень офицера, изображавшая его, как на гравюрах Калло, в профиль, со шпагой и в шляпе с пером.
– Черт возьми! – шептал он. – Или я ничего не понимаю, или Мазарини ставит ловушку влюбленному королю. Мазарини сегодня вечером назначил свидание и дал адрес так охотно, как мог сделать только Данжо. Я отлично слышал и понял все. «Завтра утром, – сказал кардинал, – они будут против Блуаского моста». Черт возьми! Это ясно, особенно для любовника! Вот откуда нерешительность и смущение короля, вот откуда приказ: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра в четыре часа утра садитесь на лошадь». Это так же точно, как если бы он мне сказал: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра будьте у Блуаского моста, слышите?» Значит, здесь кроется государственная тайна, которой обладаю я, человек ничтожный. А почему овладел я этой тайной? Потому, что у меня хорошие глаза, как я сейчас сказал королю. Говорят, он до безумия влюблен в эту итальянскую куклу! Говорят, он на коленях просил у матери позволения жениться на этой девчонке! Говорят даже, что вдовствующая королева справлялась в Риме, будет ли такой брак без ее дозволения считаться действительным. О, если б мне было двадцать пять лет! Если б рядом со мной были те, кого уже нет здесь! Если б я не так глубоко презирал весь свет, я поссорил бы кардинала Мазарини с вдовствующей королевой, Францию с Испанией и сам выбрал бы королеву… Но, черт возьми!..
Офицер щелкнул пальцами в знак презрения.
– Этот дрянной итальянишка, этот скупец, гнусный скряга, который сейчас отказал в миллионе английскому королю, не даст мне, пожалуй, и тысячи пистолей, если я принесу ему эту новость. Черт возьми!.. Я становлюсь ребенком, глупею… Может ли Мазарини дать что-нибудь кому-нибудь!
И лейтенант громко расхохотался.
– Лягу сейчас, – решил он, – и засну. Мой ум устал от впечатлений сегодняшнего вечера. Завтра он будет яснее.
Дав самому себе такой совет, он завернулся в плащ.
Минут через пять он уже крепко спал, стиснув кулаки, раскрыв рот, из которого вырывались не тайны, а звучный храп, свободно разносившийся под величественными сводами огромной передней.

***

Источник : https://librebook.me/the_vicomte_of_bragelonne__ten_years_later ===

***

Читать - Виконт де Бражелон. Александр Дюма. 001 - с начала...

--- Слушать аудиокнигу Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя : https://akniga.xyz/22782-vikont-de-brazhelon-ili-desjat-let-spustja-djuma-aleksandr.html ===